Еле дыша от усталости, она снова села отдохнуть, уронив на колени окровавленные руки. Роя яму, она наткнулась пальцами на корни, и пока вырывала их, поранила себе пальцы, а когда и пальцы не могли справиться, стала рвать зубами.

– Что это была за жизнь! – говорила она, продолжая рыть могилу. – Ох, какая жизнь! Ребенок бегал босиком, а потом ходил весь в золоте, командовал тысячами, а некому было вырыть ему могилу! Вот тебе корона… корона…

На земле лежала сделанная в насмешку соломенная корона, старуха отбросила ее подальше. Яма была уже достаточно глубока, она влезла в нее, разгребая кругом осыпавшуюся землю; песок был мягкий, и рыть было легко. Когда голова ее едва выделялась над землей, она высунула ее и зашептала, обращаясь к мертвецу.

– Подожди! Еще не готово! Мать стара, руки у нее закостенели.

Месяц все плыл по небу и постепенно опускался, Старуха все еще рыла, напрягая последние усилия, – потом начала утаптывать ногами дно ямы. Поздно ночью, когда ветер стих, и месяц куда-то скрылся, она вылезла из могилы, задыхаясь от усталости.

– Князь мой, господин мой! Постель твоя готова. Есть в ней и камень, завернутый в полотно, а на дне – моя сермяга. Иди…

Говоря это, она обеими руками охватила труп и, почувствовав его около своей груди, которая когда-то кормила его, прижала его к ней и долго не могла опустить, лаская, как ребенка, и сама плача над ним, как ребенок… А над могилой стояли два волка, и четыре волчьих глаза блестели во тьме.

Месяц спрятался, наступила темнота; старуха вскочила и потащила труп в могилу. Он скатился с края ямы и упал на дно лицом к земле… Старуха влезла за них, чтобы уложить его на вечный отдых, и с огромными усилиями повернула лицом кверху. Закрыла ноги, поцеловала в лоб.

– Спи, спи! – тихонько шепнула она. – Здесь хорошо, никто тебе не изменит…

Она взялась руками за края ямы, – мягкий песок осыпался вниз; волки щелкали зубами.

– Ну, подождите! – сказала она. – Что обещала вам, то и сделаю. Ведь до утра еще далеко.

Бросила последний взгляд на сына и начала засыпать его песком, сыпала поспешно, с нетерпением, почти с яростью, работала руками и ногами… И все поглядывала вниз.

Лицо еще виднелось, ей жаль было засыпать его; но наконец закрылось и оно.

– Спи спокойно!

Песок, как живой, выскальзывал из-под ее ног и из ладоней, падая вниз и заполняя яму, – остался только след вскопанной земли и утоптанное место под дубом…

Старуха, окончив работу, тяжело вздохнула и оглянулась вокруг.

Над лесами уже светлело, и среди разорванных облаков любопытно выглянула бледная звездочка утренней зари.

Старушка шепнула.

– Кому вставать, а мне надо ложиться… Прощай и ты!

Рассмеялась, вытянулась во всю длину на свежем песке, одну руку подложила себе под голову, другой закрыла себе глаза, – вздохнула тяжело и – уснула.

Волки сидели и смотрели издали. Один встал и подошел поближе, потом снова сел в ожидании, – другой тоже подошел.

Первый стал в головах, другой в ногах; оба, ворча, о чем-то переговаривались. Старуха спала.

В небе рассветало, розовело и светлело.

Двое мужчин шли от усадьбы в лес.

– Смотри-ка, висельника сняли с дуба!

– А что нет его?

– Это ветер обломал сук и сбросил его.

Они боязливо подошли и остановились. Один из них в ужасе вскрикнул:

– Смотрите! Да он был чародей! Мы повесили мужика, а здесь лежит баба, которую разорвали волки.

Оба постояли в раздумье.

– Да, он был чародей! – повторил другой. – Хорошо сделал Кунигас, что замучил его и повесил! Сколько наших погибло из-за него! Чародей и есть!

И они пошли в лес.

Долго белели под дубом кости старухи, а ветер перебрасывал соломенную корону.

За несколько дней перед битвой, которая дала Казимиру победу и корону, в Ольшовском городище было великое смятение. Захворал старый Спытек.

Весна, которая зовет других к жизни, его тянула в могилу; он чувствовал, что не увидит более зеленых деревьев. Его душил насыщенный воздух, и ночью он лежал в жару, а днем дремал. Был неспокоен и рвал на себе одежду.

Все заботы Собка его раздражали, он не выносил болтовни жены, слезы дочери были ему неприятны. И он всех гнал от себя прочь.

Ганна Белинова, хотя и была на него в обиде, жалела его и приносила ему всякие снадобья и лекарства, – но старик ничего не хотел и от всего отказывался.

– А зачем же мне жизнь? – бормотал он. – Калека? На коня не могу сесть, топора не могу поднять, – света не вижу. На что мне жизнь?

Зашел к нему отец Гедеон со словом утешения; он выслушал его, покачивая головой, – но исповедался, принял благословение на смерть и просил не беспокоить его больше. В последнюю ночь Собек, по обыкновению, сидел подле него; в полночь запел петух; больной зашевелился и подозвал к себе слугу.

– Старик, – сказал он едва слышном голосом, – не могу умереть. Послушай, вынь у меня все из-под головы, мне легче будет умирать.

Слуга, плача, послушался его и вынул все, что у него было под головой; Спытек вытянулся во всю длину, скрестил руки на груди, закрыл глаза, и прежде чем занялся день, он лежал уже холодный и окостенелый. Прибежала Марта, распустив по плечам волосы, ломая руки, громко причитая и страшно плача, так что голос ее слышался по всему замку. Пришла заплаканная Кася, а за нею все остальные женщины; – послали за плачеями, чтобы причитали над телом.

В тот же день начались приготовления к христианскому погребению. Дубовый гроб, по всей вероятности, заготовленный Белиной для самого себя, – он отдал старику; крышку забили, гроб перенесли на пригорок в лесу, ксендзь Гедеон совершил обряд похорон, и все обитатели замка отдали покойному последний долг.

В городище никто не почувствовал горечи утраты, напротив, без него всем стало спокойнее, плакал только старый Собек.

Госпожа, которая накануне так кричала и разливалась слезами, сидела теперь в раздумье и вздыхала. На третий день она уже смеялась, но, опомнившись и сама себя устыдившись, тотчас же всплакнула.

Кася ходила печальная.

Все ждали вестей от своих, Белина от сына, Спыткова от будущего зятя. В течение нескольких следующих дней в голове Марты Спытковой зародились новые мысли: ей стало казаться, что было бы жестокостью выдать Касю за Вшебора.

– Что же, если девушке полюбился другой, и тот другой тоже ее любит и сам человек хороший, да и родители – почтенные люди! Какое дело королю до моей дочери? Покойник мог дать слово за нее, потому что мужчины ведь ничего не понимают в этих вещах! А почему бы мне самой не выйти за Вшебора? Он так жал мне руки, что в жар кидало, и смотрел такими глазами, словно съесть хотел. Это он за Касей из ревности приволокнулся. Не было бы Каси, так он непременно женился бы на мне.

Так рассуждала сама с собой пани Спыткова, а однажды вечером, когда Ганна Белинова подсела к ней, она заговорила с ней по душе:

– Пошли Бог вечный мир моему покойному мужу, – тихо сказала она Ганне, – но при жизни тяжело мне с ним было. Ой, рука у него была железная! Да и Касю мне жаль, что он так легко отдал по первому слову короля. Девчонка не любит Вшебора, хотя я ничего не могу сказать против него, но я-то знаю, что ей нравится кто-то другой.

И она как-то странно покачала головой.

– Вы думаете, что я ничего не вижу? Хе, хе! Кася худеет, плачет по ночам, а кто виноват? Я знаю, я-то знаю…

Она улыбнулась и сказала на ухо Ганне:

– Это все Томко ее очаровал! Дай ему Бог здоровья!

– Но ведь все кончено, вы дали слово королю, – шепнула Ганна.

Спыткова отрицательно покачала головой.

– Эх, все бы это устроилось, – сказала она, – только я не смею вам признаться.

– Ну, ничего, говорите, – спокойно сказала Ганна, глядя ей прямо в глаза, – говорите, пожалуйста, ведь вы знаете, что я ваша приятельница… – Только, чтобы об этом никто не знал, – беспокойно оглядываясь, говорила Спыткова. – Знаете ли вы, что, когда Доливы спасли нас с Касей в лесу, то ведь мы все думали, что мужа моего нет на свете. И я была, как будто, вдова. Всю дорогу до городища Вшебор шел подле моего коня и глядел мне в глаза. Да если бы вы только видели, как смотрел! А когда помогал мне слезать с коня, так сжимал мне руку, что я вся обливалась румянцем. Он никогда не был влюблен в Каську, а только – в меня. Он просто хотел через нее приблизиться ко мне…