Робин страшно разволновался:
– Господи, да ведь этого самого досточтимого Тарквина разорвала свора каких-то диких собак… – Непроизвольно поглядев на часы, он добавил: – В 1814 году.
– Сейчас, дорогой мой, по счастью, нет уже никаких диких собак.
– Зато есть дикие прихожане… И что теперь делать с этой чертовой плитой? Вернуть на место, где была? Скорей переехать самим в Парагвай или в Уругвай?… – И он беспокойно заозирался, будто ища страны, которые только что упомянул.
– Перестань шутить, лапуля. Дело серьезное. Ты заметил, что этоназвано созданием, а не создателем? Это разве не означает, что сила эта – без царя в голове, что в ней нет ничего даже отдаленно человеческого? Значит, это – Анти-душа. Позвонил бы ты оксфордскому епископу, а?
Робин лишь смотрел вдаль, слишком подавленный, чтобы ответить.
– Это, наверное, розыгрыш. Все вместе. Известно же, что за фрукт был этот Тарквин Феррерс. А ИСПаВеДиВ? Что за зверь такой? Да еще «Вечная Древность и Возмездие», а? Нет, нельзя поддаваться и принимать это всерьез. Потому что оно подрывает самые корни нашей веры.
По ту сторону низкой церковной ограды как раз проходила Мэрион Барнс, по обыкновению с собакой на поводке. Робин изобразил улыбку, помахал, спросил: «Как у вас сегодня Лорел?»
Вдруг дунул ветер, резкий, штормовой, ниоткуда. Письмо Тарквина с предупреждением вырвало из рук у Сони. Та пыталась его поймать, но письмо пропало, унеслось далеко-далеко. Тот же порыв ветра изрядно потрепал одеяние Робина – хорошо хоть не сорвал его со священника. На землю обрушились потоки дождя, забарабанил град. С плитой под мышкой Робин бросился под сень церкви. Соня – за ним.
Внутри викарий положил плиту на скамью для прихожан и вытер лицо платком. Муж и жена посмотрели в глаза друг другу.
– Лучше нам про это никому не говорить, – сказала она.
– Но как же? Я не могу больше служить священником англиканской церкви, если любая часть этого чудовищного откровения справедлива… Я и сам всегда думал – и высказывал тебе, дорогая, свои сомнения по этому поводу, – я думал, что научная картина Вселенной лишь подчеркивает незначительность идеи нашего Бога, Того, Кто над нами всеми, Того, Кто ведет нас за собою и судит. Но способен ли Он заниматься этим одновременно на миллионах других планет? В Священном писании нет и намека на это. По крайней мере, мнене попадалось… Ты вот говоришь, что про нашу находку – никому ни слова. Вся эта Вселенная, все это создание-мироздание – грандиозный механизм, оно среднего рода, ни то, ни се. Я хочу сказать: разве такой подход не устраняет самую идею Бога или души? – Он умоляюще воззрился на встревоженное лицо Сони. – Если все на плите верно, конечно. Тарквин решил, что верно.
Соня, вся бледная в полумраке апсиды, сказала:
– Злокозненность этого ИСПаВеДиВ'а…
– Знаешь, давай не будем его имя поминать, чтобы не призвать его, не приведи Господь…
– Прости, лапуля, ты прав. Меня пугает злокозненность этой самой силы.Отчего нам все время приходится бороться с бактериями и вирусами, из которых большинство угрожает самому нашему существованию? Что, если они действуют в интересах этой силы, как ее темные, слепые орудия?
Робин взял жену под руку, почувствовал, как Соня дрожит.
– Нельзя позволять себе уверовать в этот антирелигиозный розыгрыш, даже отчасти. Давай будем бороться – и победим! Давай поможем добру. У меня вот какая мысль возникла. А что, если выставить эту мерзость на аукцион в «Сотбис»? Вот и денег хватит на ремонт колокольни.
Соня спрятала лицо на груди у Робина.
– Робин, лапонька, мне страшно. Надо бы и письмо разыскать, а то никто не поверит, что эта штука подлинная.
– Все поверят, что она подлинная, если меня загрызет свора диких псов.
Снаружи налетевшая буря уже стихала. Еще один порыв, как последний вздох, и все замерло. Идеальный покой, угрюмый, гнетущий. Будто ожидание.
– Типичная английская погода, – сказала Соня, пытаясь не падать духом.
Джереми Сампшен навел на себя лоск, чтобы отправиться в гости к двум юным дамам, которые обосновались в доме двадцать два. Он не только пригладил щеткой волосы, но и почистил старый зеленый вельветовый пиджак – и еще попрыскал себя тут и там дезодорантом «Инка» (он называл его «дезодоринка»).
Дверь открыла сладко улыбающаяся Хетти Чжоу. До чего же она бесподобно стройная, подумал Джереми. На ней были джинсы и легкий пуховый свитерок, на ногах розовые сандалии. Высокие скулы и эпикантус над темными глазами лишь добавляли ей привлекательности. Джереми только что не облизнулся.
Он не мог, правда, не задаться вопросом, что бы Хетти подумала, узнай она о его вылазках на Моулси и его деяниях под сенью дубов.
– Здравствуй, Хетти. Завтра в шесть часов у нас заседание комиссии.
– Я не забыла, – ответила она, – но все равно спасибо, Джереми, что напомнил.
– А я почти забыл. Я вот хотел спросить, не хочешь ли поужинать со мной сегодня.
– Как мило с твоей стороны. Я сейчас очень занята, устраиваюсь, сам понимаешь, но, может, зайдешь?
Он прошел внутрь, совсем близко от нее, вдыхая ее аромат. В прихожей было темно, пока Хетти не открыла дверь в гостиную. Там было совершенно пусто, лишь посреди мокрой кляксы на полу стояли ведро с водой и бутылка «Деттоля», да валялась жесткая половая щетка.
– Не знаю, почему, – сказала она, – но около трех часов у меня вдруг возникло страшное ощущение, что весь мир погряз в грязи.
Джереми озадаченно взглянул на нее:
– Как странно! На моих часах было около трех, когда мне вдруг показалось: вот-вот случится что-то невероятно плохое. Но, к счастью, я пошел к тебе – а это невероятно хорошо и приятно.
Хетти дразняще улыбнулась и объяснила, что в ее случае пол был уж очень грязный, вот она и решила, что надо его как следует вымыть, прежде чем класть ковер. Пошла и купила новое ведро у мистера Азиза. Джереми воззрился на нее в полном изумлении:
– Как, ты стояла на этих восхитительных коленях и сама оттирала грязь?
– Служанки у нас пока нет, а Джуди ушла гулять с Рупертом Боксбаумом, – захихикала она. – Видишь, как быстро у нас, зарубежных женщин, проходит процесс интеграции с местным населением…
– Ну, Хетти, я надеялся, что мы с тобой сможем интегрироваться сегодня вечером.
Она лукаво взглянула на него, по-прежнему улыбаясь:
– И как далеко, по-твоему, может продвинуться этот процесс?
Он смущенно объяснил, что сегодня один шведский издатель пригласил его на ужин в Оксфорде и сказал, чтобы он привел с собой даму, поскольку сам издатель будет с женой. А потом, может быть, если Хетти не будет возражать, Джереми хотел бы пригласить ее заглянуть к нему, выпить кофе.
Хетти выдержала паузу. Глядя на него своими миндальными глазами – взор ее Джереми принял за благожелательный, – она сказала:
– Большое спасибо за это предложение. Оно мне льстит, и с твоей стороны это очень любезно – ведь у тебя наверняка много знакомых английских девушек. Могу ли я сказать, что буду рада сопроводить тебя на ужин и даже вернуться потом к тебе домой, чтобы выпить кофе? Только хотела бы на всякий случай избежать недопониманий и разочарований, сказав, что, если ты собираешься меня соблазнить, я вовсе не возражаю. Такое со мной, разумеется, уже случалось. Но прежде, чем я уступаю притязаниям, мой поклонник должен повернуть невидимый ключик в замочке – в моем замочке. Я не могу точно сказать, что это за ключик, только хотела бы тебя заверить, что я тут же это пойму – так же, как ты поймешь, если тебе удастся повернуть этот ключик.
Нельзя не отметить, что Джереми воспылал, столкнувшись с такой искренностью. Подумать только: эта хрупкая женщина в пушистом свитерке и розовых сандалиях так педантично высказала все наперед – разве это не удивительно? Он, немного заикаясь, поблагодарил ее за предупреждение.
В семь вечера он заехал за Хетти в своей старенькой красной «тойоте». На нем был тот же костюм, что и прежде. А Хетти переоделась: облачилась в атласную брючную двойку с блестками и надела, в тон костюму, синие туфельки на высоких каблуках. На шее жемчужное ожерелье, в ушах жемчужные серьги. Джереми, почти теряя сознание от вожделения, смотрел, как ее крепенькая попка поудобнее устраивается на пассажирском сиденье.
