– У любого ребенка жизнь поначалу без исследований, – сказала Ирена Мюнтберг. – Оттого эти чертовы дети так непредсказуемы. – У нее их было четверо, и на ее слова никто не обратил внимания.

– Сократ изрек эти слова еще до того, как настала эпоха андроидов, – сказал Джон Уэстол. – Представляется, что андроиды, когда их создадут, не будут в состоянии анализировать свою так называемую жизнь. В этом всегда будет заключаться важнейшее различие андроидов и людей. Жизнь без анализа – урон, ее нам не сберечь. Жизнь без анализа вообще не стоит свеч.

На берегу озера мигом выстроились в ряд философы: тут и дама Рита Даймонд, и Джерри Худжа, и Аздабджи, и Хэмилтон-Дуглас – и взяв друг друга под руки, они все лихо танцевали, распевая:

Неприятно, но факт: все хорошее обязательно сменяется плохим. Философы, правда, склонны выражать эту истину по-другому: на смену всему плохому, говорят они, обязательно приходит хорошее. И хотя любой человек с улицы скажет, пожалуй, дескать, ничто не бывает так уж плохо или хорошо, как может показаться поначалу, но истина в том, что стакан всегда наполовину полон и наполовину пуст, одновременно.

Поцелуй привел Стивена и Пенелопу в полное замешательство. Все еще прижимаясь к нему, Пенелопа сказала:

– Ох, а Шэрон?… Ведь Шэрон же… Нужно с Шэрон объясниться. Ты должен быть с нею мягким. Добрым, насколько сможешь…

– А-а, с ней… – пробормотал он. – Знаю, знаю.

– Ах, не должна я была тебя целовать! – И Пенелопа, вырвавшись из его объятий, вбежала в церковь: найти убежище, заглушить чувства, успокоить душу.

Стивен двинулся было за нею следом. Но остановился у входа, едва коснувшись потертой дубовой двери. Сомнения – вот его суть. Сейчас он решил, что любимой его Пенни лучше побыть одной, прийти в себя, вновь обрести равновесие. Он и сам задыхался от нахлынувших чувств, больше от восторга, но и от страха тоже: Стивен понимал, что придется либо обманывать Шэрон, либо во всем ей признаться. Правда, он сильно забегал вперед.

И он повернулся к главной улице. Так Стивен Боксбаум стал свидетелем несчастного случая.

Окруженная тишиной и полумраком Пенелопа позволила себе расплакаться. Она всхлипнула со вкусом, глубоко, вдыхая воздух церкви. Ах, ее поцеловал мужчина, и теперь мир не будет прежним. Фигуры на витражах, казалось, вели вокруг нее безмолвный хоровод. Пришлось даже присесть на ближайшую церковную скамью, чтобы справиться с натиском чувств.

Она вряд ли заметила, что на подставке перед нею лежит псалтырь, а на крючке висит подушечка для преклонения колен, вся расшитая красным и лиловым, резко выделяясь на отблескивающей черноте деревянных скамей.

– Вот и хорошо, – произнес мягкий голос, – что вы пришли сюда за утешением. Не хотите поговорить со мной?

Она взглянула снизу вверх, однако без испуга: словно ожидала этот голос, хотя шагов не слышала. Около нее стоял отец Робин в залатанном сером свитере, черных брюках и серых кедах, и на лице его играла легкая улыбка. Обычный, спокойный мужчина. В руках стамеска и молоток – отец Робин аккуратно положил их на соседнюю скамью, чтобы вплотную заняться Пенелопой.

Заметив, что она покосилась на инструменты отец Робин сказал:

– Мне было видение. Пожалуй, впервые в жизни. Я по этой части вообще-то не слишком силен. Велено проломить заднюю стенку старого шкафа. А мне что-то не хочется: шкаф этот, наверное, еще у Ноя в ковчеге стоял.

Она неуверенно улыбнулась, не совсем понимая, о чем он.

– Вы меня простите, отец. Я сюда не собиралась. То есть я хочу сказать, я пришла не молиться. – Она машинально смахнула со лба растрепавшуюся прядь. – Отчего женщины так слабы? – вдруг спросила она. – На самом деле… если по правде… я безумно, трепетно влюбилась.

Она никак не могла унять дрожь. Священник кивнул:

– Да-да, я заметил: даже церковь затрепетала.

– Мне же пятьдесят пять лет, отец, скоро пятьдесят шесть будет…

– Вы же не хотите сказать, что лет в пятьдесят ставни закрываются – и все? Что лет в пятьдесят или в каком-то другом возрасте мы лишаемся способности глубоко чувствовать?

– Честно сказать, я сама не понимаю, что говорю…

– Вирус любви может поразить кого угодно и когда угодно. Как и вирус религии – надежды нашего мира. Никакой пенициллин от этого не лечит. К счастью, такой вирус несет только благо. Хотя, если подумать, это зависит, от кого именно мы заразились.

– Хорошо вам говорить, отец. Но вы не понимаете. – И Пенелопа закрыла лицо руками: она вообще не могла больше говорить, ни про свое состояние, ни про что угодно.

– Я заражаюсь вирусом религии каждый божий день моей жизни, – сказал отец Робин. – И вирусом любви в придачу. Я, может, побольше вашего к нему привык.

Она вновь заговорила, глядя ему в глаза:

– Ну, а я не привыкла, вообще никак. И думала, что в безопасности. Правда-правда: я искренне считала что дверь моя уже заперта раз и навсегда. А теперь влюбилась, да еще в женатого.

– М-да, тут, не могу не отметить, есть о чем подумать, – заметил отец Робин как бы вскользь. – Хотя у меня сейчас возникает вопрос куда проще: а что этот женатый мужчина – он вас любит?

Она уставилась на него взором весьма безумным:

– Да-да, а как же! У меня и сомнений нет. Конечно, он меня любит. Да я бы умерла, если б не любил… Только зачем я вам все это говорю?

Он посмотрел по сторонам.

– Видите ли, здесь больше никого нет – и никого получше, кому вы могли бы все это высказать. Потом, у нас тут приятно, спокойно – самое место для доверительных разговоров. Ведь тут никого – лишь я да Господь. Нам всем надлежит помнить, – продолжал он, – что эта бедная церковь, которую уже давно пора как следует отремонтировать, есть метафора нашей жизни. Но над нами, в горних высях, зиждется Град Господень во всем своем величии, и он ни в каком поновлении не нуждается.

Последние его слова совсем ее успокоили. Она поднялась со скамьи и теперь молча смотрела на него. Она подумала: он же хороший человек, он никому не расскажет. Правда, она не могла на это рассчитывать.

– Извините меня, отец. Теперь душа моя на месте. Мне пора. Хорошо, что я с вами поговорила.

– Да, но вы ничего еще не сказали про третье лицо в вашем треугольнике, – тихо, по обыкновению едва ли не извиняясь, сказал священник.

– Ну… Я про нее почти ничего не знаю. Только что люди говорят. Что она человек болезненный.

– Так-так. И, по-вашему, она будет менее болезненной, если узнает, что муж полюбил другую? Или если его уличит?

Пенелопа покачала головой:

– Это меня и тревожит. Он не свободен. Я все о нем думаю.

– И о себе…

У Пенелопы к глазам подступили слезы.

– Вы правы, конечно: и о себе тоже. Только не порицайте меня за это, не осуждайте. Я знаю, что религия не приветствует…

– Конечно, религия выступает против прелюбодеяния, если уж мы об этом заговорили. Может, вы слышали такое циничное двустишие: «Прелюбодействовать не след: не столько пользы, сколько бед»… Но это, я бы сказал, не религия диктует: что-то в природе человека заставляет нас думать о себе. Я, например, не слишком верю, если говорят, что такой-то поступил бескорыстно. Все спрашиваю себя: чего этот человек на самом деле добивался?