Прочие обитатели Хэмпден-Феррерс также поднялись с постелей – правда, отнюдь не так прытко, как Сэм Азиз. Возле кондитерской жил вдовец – профессор Валентин Леппард, восьмидесяти четырех лет. В это утро он то просыпался, то опять засыпал. Окончательно проснувшись, он остался в постели, не двигаясь, попытался припомнить, что за день недели сегодня. Понятное дело, если бы вчера была среда, сегодня настал бы четверг и он отправился бы пить кофе с Уиверспуном; но вот беда: нет совершенно никаких доказательств того, что вчера действительно была среда… Теперь дни походили один на другой, что правда, то правда.

Без очков Валентин не мог ничего толком разглядеть. Он следил за мерцанием отраженного света на потолке. Когда по улице проезжали ранние машины, по потолку двигались отсветы. На Валентина это всегда действовало успокаивающе. Будь у него синематографический аппарат – или как их теперь называют, – он бы непременно снял на пленку эту игру света.

Ибо ничего нет прекраснее света. Валентин не доверял никому из тех, с кем доводилось встречаться, терпеть их не мог, но свет – о, это же совсем другое дело: тут он был полностью согласен с последними словами живописца Тернера: [17]«Солнце есть Бог!» Облизав пересохшие со сна губы, он сказал вслух: «И все они ушли в мир света» [18]… Не сообразишь, откуда пришла на ум эта строка, однако не так это и важно.

Он все размышлял о том о сем и дремал понемногу, пока не пришла медсестра Энн Лонгбридж и не помогла ему встать с постели.

Неподалеку от того места, где в постели нежился Валентин Леппард, в доме на краю деревни, где дорога шла на Марчэм и на Бишопс-Линктус, почивал Барри Бэйфилд по прозвищу Стармэн, друг Дуэйна Ридли. Он было приоткрыл глаза – взглянуть на свет божий, но оказалось, что это больно, и он закрыл их опять: липкое верхнее веко склеилось с нижним. Он попытался заснуть – что называется, «отоспаться». В голове пульсировала боль, не дававшая утратить связь с миром, а сознание по той же причине было в отвратительном состоянии.

– Ma! – позвал он еле слышно. Ответа не было. Во дворе разрывался от лая этот чертов пес. – Ну ма-ам! – снова простонал он. – Дай ча-аю! Помоги-ите! Господи, да я ж, блин, совсем помираю… – сказал он сам себе. Что поделаешь, зато вчера вечером они с Дуэйном, корешем его, на славу подухарились в «Столяре». Что поделать – не получается и рыбку съесть, и косточкой не подавиться. – Мам, чаю дай, что ли?

Снизу никто не отвечал.

Стармэн вывалился из кровати и, шатаясь, поплелся вниз в чем мать родила – обозреть, есть ли кто.

Внизу его сестра Кайл ела овсяный хлебец «Уитабикс». Она с отвращением уставилась на него:

– Слышь, ты этой своей фигней у меня чего перед носом размахиваешь? Отвалится ведь твой дохлый слизень.

– Да иди ты! – отвечал он. – Все равно на подходе мерзопакостные слизняки, пришельцы с Юпитера, они тебя вот-вот заживо сожрут.

Рэй Уилмот по прозвищу Сахарок на своем электрокаре неторопливо катил по улицам, ставя прочные белые бутылки с молоком на ступени у крылец. Появился Сэмми Азиз, укутанный в свитер и замотанный шарфом, – он разносил газеты по домам. Сэмми вовсю крутил педалями; вот он поравнялся с медсестрой Энн Лонгбридж, которая на велосипеде ехала на работу. Они поздоровались.

Немного позже появился Боб Норрис: он медленно двигался от дома к дому на велосипеде, опуская в дверные прорези для писем рекламные листовки, письма и счета. В этот знаменательный день у Боба случилась добавочная нагрузка: он развозил письма, которые написал накануне Стивен Боксбаум. В нем адресатов приглашали поучаствовать в праздновании полуторатысячного юбилея местной церкви, предложив свои услуги организационной комиссии.

Конверты с этим письмом были вскрыты за завтраком руками или специальным ножом, и все прочитали их, кто с восторгом, а кто и с безразличием.

У Мэрион Барнс здесь же, в деревне, жил брат. Они не ладили. Но Родни Уильямс был все же человеком приятным, пусть не слишком общительным, служил стряпчим-поверенным в одной оксфордской компании и имел склонность на работу являться в галстуке-бабочке. По поводу сего проявления вычурности и была у них с Мэрион вечная закавыка.

Сегодня утром, однако, Родни на работу не пошел, и галстука на нем никакого не было. Его законная половина, Джудит Мэйз, вот-вот должна была родить их первенца.

Джудит лежала на их двуспальной кровати наверху и стонала. Схватки учащались. В доме вообще наблюдались все признаки кризисной ситуации, даже если обойти вниманием, что Родни, вопреки обыкновению, оказался не при галстуке. Отопление работало на полную катушку. Третья программа радио изливала фортепианные концерты Шопена. А раскрасневшаяся акушерка мисс Стэдвей (которой всего-то было двадцать три года – против тридцати девяти у Джудит) пребывала в полной готовности. На столике рядом с кроватью – кружка холодного чаю и крошки от крекера. На комоде тазик с горячей водой, а пол, накрытый шерстяным одеялом, усеивали обертки из-под шоколадок «Марс».

– Да гоните вы эту проклятую собаку! – крикнула Джудит.

Молодого спаниеля по кличке Тони, названного так в честь премьер-министра, немедля пинками выгнали из комнаты и захлопнули дверь. Тут как раз Джудит стала тужиться еще больше прежнего, и между ног ее показалась голова младенца.

Пенелопа Хопкинс прогуливалась с молодыми китаянками по деревенской улице. Девушки млели. Все им казалось ужасно красивым – особенно уже распустившиеся деревья, что недавно зацвели во всех палисадниках. Сын Сэма Азиза разнес последние газеты и на велосипеде направлялся в школу. Он улыбнулся им и помахал, проезжая мимо.

Они шли мимо дома Родни и Джудит и услышали первый крик новорожденного.

– Ах, это же к счастью! – воскликнула Хетти Чжоу. – Какая прелесть! А можно взглянуть на ребенка?

– Пожалуй, сейчас не стоит, – улыбнулась Пенелопа. Ее это восхитило – что девушки хотят взглянуть на младенца.

Она-то терпеть не могла новорожденных и вообще малышню, предпочитая иметь с ними дело лет через восемнадцать после их рождения.

Из дома номер двадцать вышла Дотти, села в «рено» и покатила к своему универмагу. Из следующего дома появилась жена приходского священника Соня, которая направилась пешком к начальной школе, где работала учительницей.

Юные дамы еще прохаживались по улице, когда появился большой мебельный фургон и остановился у номера двадцать два. Из него выбрались крепкие мужчины в кожаных фартуках и направились к дому.

– Кто-то переезжает, – сказала Пенелопа. Она с некоторым удивлением воззрилась на этот домик, что притулился одной стенкой к соседнему. Он заметно выделялся на улице, где остальные дома выказывали все признаки старости и запущенности. А вот номер двадцать два не только покрашен ярко-розовой краской («Куда розовее Розового дома», – отметила Пенелопа про себя), но его оконные рамы, сточные желоба и дождевые трубы выделялись ослепительно белым.

– И что, дом теперь будет пустой? – спросила Джуди Чун.

– Наверное.

– А какова ситуация в связи с этим, миссис Хопкинс? – не унималась Джуди.

– Возможно, выставят на продажу. Или, может, уже продали. Объявления что-то нет.

– А давайте зайдем и спросим, – сказала Хетти, вошла в калитку и зашагала по дорожке к дому. Двое рабочих, которые выносили стол, остановились, чтобы ее пропустить. Джуди двинулась следом, а Пенелопа весьма беспомощно осталась на тротуаре за деревянной оградой: она недоумевала, что же это за молодежь такая – вчера казались покорными, а сегодня вдруг повели себя столь решительно.

На минуту она увидела их внутри через стекла эркера – обе разговаривали с двумя молодыми мужчинами, вид у которых был совершенно ошеломленный. Потом они показались их в верхнем окне. Теперь молодые мужчины кивали и улыбались. Потом все исчезли из виду. А еще через несколько минут, едва не столкнувшись с грузчиками, Хетти показалась на пороге и помахала Пенелопе.