– Меня зовут мастер Агмунд, – объявил он. – С сегодняшнего дня по приказу оккупационных властей занятия классическим каунианским отменяются, поскольку сие наречие признано бесполезным, как будучи устарелым и старомодным, так и потому, что народы каунианского происхождения вознамерились коварно погубить Альгарвейское королевство.

Шпарил он, словно по бумажке. У Эалстана отвалилась челюсть. Мастер Бэда и другие учителя каунианского вколотили в него – подчас в буквальном смысле слова – что любой мало-мальски культурный житель Дерлавая обязан, вне зависимости от происхождения, владеть древним наречием свободно. Что же они – лгали все время? Или у альгарвейцев свои соображения на этот счет?

Агмунд тут же ответил на незаданный вопрос:

– Вместо этого вас будут учить альгарвейскому. Мне выпало стать вашим преподавателем по этому предмету. Будем знакомы.

Одноклассник Эалстана, парень по имени Одда, вскинул руку.

– Учитель, – поинтересовался он, когда Агмунд кивнул, – а от солдат в городе мы учиться языку не можем? Вот, например, устойчивый оборот «За сколько переспать с твоей сестрой?» я уже могу повторить.

В классе воцарилась гробовая тишина. Эалстан уставился на товарища, восхищенный его смелостью. Агмунд тоже уставился, но с иным выражением лица. Надвинувшись на Одду, он устроил ослушнику такую порку, какой Эалстану видеть еще не доводилось.

– Мой юный умник, – заметил Агмунд по ходу дела, – будь твои слова вполовину так смешны, как тебе кажется, они были бы вдвое смешней, чем на самом деле.

Когда наказание закончилось, начались уроки. Агмунд оказался вполне способным преподавателем и альгарвейским владел вполне свободно. Эалстан послушно повторял слова и фразы по указке учителя. Учить альгарвейский он совершенно не желал, но получить розог юноше хотелось еще меньше.

Тем вечером они с Сидроком, перебивая друг друга, рассказали историю с Оддой за семейным столом.

– Мальчик поступил отважно, – заметил отец Сидрока.

– Точно, дядя Хенгист, – согласился Эалстан.

– Отважно, да, – промолвил отец, переводя взгляд с Эалстана на Сидрока, а потом на брата. – Отважно, но глупо. Парень пострадал за это, как вы с двоюродным братом рассказали, и, если меня не обманывает предчувствие, его страдания еще не окончены. А страдания его семьи только начинаются.

Хенгист хрюкнул, словно от удара под дых.

– А ты прав, скорей всего, – проговорил он. – Конечно, этот их новый учитель – альгарвейский лизоблюд. Все, что услышит он, узнают и рыжики. – Он ткнул пальцем в грудь Сидрока. – Мы и так довольно страдали. Что бы вы ни думали об этом новом учителе, держите свое мнение при себе. Не позволяйте ему догадаться, или мы все поплатимся за это.

– Не такой он противный. – Сидрок пожал плечами. – Да и альгарвейский учить куда проще, чем старинный каунианский.

Хенгист имел в виду совсем другое. Эалстан, в отличие от Сидрока, понял это. Оказалось, что оккупация – это когда приходится понимать такие вещи. Если Сидрок этого не усвоит очень скоро, то пожалеет об этом – он и все вокруг него.

Мать Эалстана поняла.

– Берегите себя, мальчики, – проговорила Эльфрида.

Это тоже был хороший совет.

Следующим утром Одды на занятиях по альгарвейскому не было. И вообще он в школу не пришел. И на следующий день тоже. Больше Эалстан с Сидроком его не видели никогда. Юноша усвоил урок. И очень надеялся, что его двоюродный брат поймет.

Царь Шазли отправил в рот последний кусочек пирога с изюмом и фисташками, облизнул пальцы и глянул на Хадджаджа из-под опущенных ресниц.

– Похоже, что конунг Свеммель все же не собирался нападать на Зувейзу, – заметил он.

Когда сюзерен переходил к делу, Хадджаджу приличия не мешали поступить так же, невзирая на то, что его пирог лежал на тарелке недоеденным.

– Скажите верней, ваше величество, что конунг Свеммель покане собирался нападать на Зувейзу, – отозвался он.

– Ты говоришь это даже после того, как Ункерлант и Альгарве разделили между собой Фортвег, как человек ломает напополам очищенный апельсин, чтобы поделиться с другом?

– Да, ваше величество, – ответил его министр иностранных дел. – Если бы конунг Свеммель намеревался оставить Зувейзу в покое, мы не замечали бы постоянных провокаций на границе. И посол его в Бише не врал бы, что Ункерлант не имеет к ним никакого отношения. Когда Свеммель будет готов, он сделает что решил.

Шазли потянулся к чашке, но в последний миг передумал и ухватился за кубок с вином.

– Признаюсь, – выговорил он, сделав глоток, – я не жалею, что король Пенда предпочел бежать на юг, а не явился сюда.

Хадджадж тоже выпил вина. Представив фортвежского короля изгнанником в Бише, любой зувейзин попытался бы утопить эту мысль в вине, а то и затуманить гашишем.

– Мы едва ли могли бы отказать ему, ваше величество, если бы хотели сохранить мужество, – промолвил он и, не дожидаясь, пока царь заговорит, добавил: – И не могли бы принять, если бы хотели сохранить головы на плечах.

– В твоих словах ничего, кроме истины. – Шазли осушил кубок. – Ну теперь пусть за него тревожится Янина. Прямо скажу: словами не передать, как я рад, что это королю Цавелласу придется объяснять ункерлантцам, как Пенда оказался изгнанником в Патрасе. Лучше ему, чем мне. И лучше Янине, чем Зувейзе.

– Воистину так. – Хадджадж по мере сил попытался изобразить на своем узком, костистом живом лице мрачное выражение, от природы присущее скуластым физиономиям ункерлантцев. – Для начала Свеммель потребует от Цавелласа выдать ему короля Пенду головой. Потом, когда Цавеллас откажет, возьмется копить войска у границы с Яниной. А после того, – министр иностранных дел Зувейзы пожал плечами, – начнет, полагаю, вторжение.

– На месте Цавелласа я бы посадил Пенду на корабль или на спину дракона, отбывающего на Сибиу, в Валмиеру или Лагоаш, – заметил Шазли. – Быть может, Свеммель еще простит ему, что тот приютил Пенду ровно на столько, чтобы сплавить с рук.

– Ваше величество – конунг Свеммель никому и ничего не прощает, – ответил Хадджадж. – Он доказал это после Войны близнецов – а ведь то были его соотечественники.

Царь Шазли хмыкнул.

– И тут, должен признаться, в твоих словах ничего, кроме истины. Все, что творил конунг с тех пор, как твердо воссел на ункерлантском троне, подтверждает их. – Он снова потянулся за кубком, так стремительно, что звякнули золотые браслеты на царской руке, и, обнаружив, что кубок пуст, подозвал служанку, чтобы та наполнила кубок из широкогорлого кувшина.

– О, спасибо, красавица, – рассеянно бросил царь, глядя, как служанка, покачивая бедрами, выходит, и вновь обратился к Хадджаджу: зувейзины видели слишком много обнаженной плоти, чтобы та могла отвлечь их надолго. – Если, как ты полагаешь, мы следующие в списке Свеммеля, что можем мы сделать, дабы предупредить нападение?

– Сбросив пару ядер на его дворец в Котбусе, можно было бы получить некоторый результат, – сухо молвил Хадджадж. – Сверх того, как должно быть прекрасно известно вашему величеству, возможности наши несколько ограничены.

– Должно быть известно. Должно! – Шазли скривился. – Будь мы роднею по крови иным народам, населяющим Дерлавай, нам легче было бы отыскать себе союзников среди них. Вот будь ты, Хадджадж, бледнокожим и светловолосым каунианином…

– Будь я каунианином, ваше величество, – взял на себя смелость перебить монарха (не очень большую, надо сказать, смелость при таком снисходительном царе, как Шазли) его министр, – я бы давно преставился в нашем климате. Не чудо, что древняя империя кауниан торговала с Зувейзой, но никогда не пыталась основать здесь колонию. И, что еще важнее, у нас нет границ с иными державами, кроме Ункерланта.

– О да! – Шазли глянул на Хадджаджа так, словно в том была вина самого министра – а может, Хадджаджу просто померещилось от долгого общения с ункерлантцами. – От этого искать союзников нам становится еще тяжелей.