Приехав на место, мы испытали шок. Просто опупели. Мы же были совсем молодые. Джордж вообще несовершеннолетний. Нам пришлось делать ему фальшивые документы, иначе ему бы не разрешили выступать. Репербан оказался кварталом, где тусовались моряки и шлюхи. Самый что ни на есть притон разврата. Мы пришли в клуб и прочли на лице владельца разочарование. Что, это и есть те самые англичане, которые должны тут зажигать? Надо сказать, в первые дни мы и правда выглядели скромниками. Нам требовалось время, чтобы как-то выделиться на фоне этого гигантского борделя. Он показал нам, где мы будем спать. От радости, что мы все-таки приехали, мы ничего не сказали. Но, если честно, это была настоящая трущоба. Там даже душа не было. Нам предстояло несколько месяцев вонять, ведь на каждом концерте истекаешь потом. Кровати нам поставили в помещении вроде сортира, примыкавшего к задам кинотеатра. И каждый день нас будили бодрые звуки утреннего сеанса. Поскольку ложились мы поздно, то быстро поняли, что спать нам вообще не придется. Но все равно Гамбург — это город, в котором вообще не следует спать по ночам. Ночью в нашем распоряжении были легионы девок. Местные шлюхи очень нас полюбили. Так же, как и молоденькие немочки, которым нравилось валяться в грязи. Мы приводили их в свою берлогу и менялись ими. Мы все присутствовали при том, как Джордж лишился невинности. Он не знал, что мы подсматриваем. Как только он довел дело до конца, мы включили свет. И дружно зааплодировали. Он назвал нас гадами, а потом засмеялся. Это было классно.

Клуб был дерьмовым местом, обыкновенной забегаловкой со стриптизом, но управляющий мечтал превратить его в заведение с рок-музыкой. Клиенты приходили поглазеть на голые сиськи, а им предлагали каких-то не слишком заводных англичан. С этим надо было что-то делать. Поначалу в зале сидело по два-три человека, не больше. Мы уж думали, нас вот-вот турнут. Но слухи расползались. Все-таки мы были диковиной. Играть полагалось по семь-восемь часов подряд. Приходилось растягивать песни. Помню, что одну из композиций Рэя Чарльза мы мурыжили чуть ли не целый час. И пили как бездонные бочки. Выступали в задницу пьяные. Чтобы не свалиться, начали глотать амфетамины. Ели прямо на сцене, а один раз я даже напустил в штаны, но не бросил гитару. Надравшись, я обзывал зрителей нацистами. Кричал «Хайль Гитлер». Они такого не ожидали. Волшебство омрачала одна проблема: Пол считал, что Стю не тянет. Но я не хотел вмешиваться в их разборки. Один раз они подрались прямо на сцене. А зрители решили, что это часть шоу. Что было вполне логично.

Мы там здорово повзрослели. За несколько недель я как будто прожил десять лет. Но особенно мы продвинулись в музыке. Осознали, что и в самом деле здорово играем. Первое время мы выступали под какими-то дурацкими именами. Пол звался Пол Рамон. Джордж превратился в Карла. Я — в Долговязого Джона. Но вся эта бредятина продолжалась недолго. Мы уже были «Битлз». И народ повалил. Я ощущал, что происходит что-то мощное, рождаются какие-то электрические токи, которые уже не остановить. В том же самом квартале выступала куча английских групп. В одной из них играл Ринго. Мы, кстати, тогда и подружились. Что не отменяло соперничества. Мы стремились стать лучшими. Да мы уже и так были лучшими. Хотя обстановочка была еще та. Каждый вечер нам приходилось бороться с залом, в котором сидели пьяные горлопаны. И стараться увести их за собой, в мир своей музыки. Сделать так, чтобы они наконец заткнулись.

Один официант рассказал нам, как чистит карманы пьяным матросам. И нам тоже захотелось попробовать. И вот как-то вечером мы нашли себе объект. Каждый раз, вспоминая об этом, я обливаюсь холодным потом. От страшной жестокости, на грани убийства. После концерта мы присели за стол к нашему морячку и стали пить вместе с ним. Парень был симпатичный, правда симпатичный, платил за нас и хвалил нашу музыку. Когда он расплачивался, я заметил, что бумажник у него битком набит деньгами. И я сделал остальным знак, что надо им заняться. Мы вышли на улицу. Пол с Джорджем сдрейфили, так что провожать в темноте парня остались мы с Питом. Парень не сделал нам ничего плохого, но мы хотели завладеть его баблом. Нам вечно не хватало бабла. Я уже с трудом представляю себе, в каком тогда был состоянии. Каждый за себя, жизнь говно, и не фиг было совать нам под нос свои бабки.

Мы пересекли скудно освещенную парковку. Пора. И мы набросились на него. Я помню его взгляд. В нем сквозило искреннее изумление. Мы били его ногами в живот. Он умолял нас перестать, но мы продолжали его бить, просто так, без всякой причины, как будто сошли с ума. Я говорю «мы», хотя на самом деле бил в основном я. Меня переполняла бешеная ненависть, и эта ненависть рвалась наружу. Ну не безумие? Я лупил его как ненормальный, хотя мы уже забрали у него деньги. В какой-то момент ему удалось отшвырнуть меня ударом ноги. Он воспользовался тем, что я отлетел, и сунул руку в карман. Я подумал, что у него там пушка и что сейчас я получу пулю в лоб. Но я ни в чем не уверен, видно было плохо. Мы отступили и бросились наутек. И бежали так быстро, что по дороге потеряли бумажник. Мы избили его зря.

Час спустя я лежал в постели и трясся от холода. В комнате у нас стоял колотун. У меня болел живот. И я слишком много выпил. Мысленно я прокручивал в голове сцену нашего нападения. А может, я его убил? Потом я решил, что нет, вряд ли он умер. Но тогда он захочет нам отомстить. Придет и укокошит меня. Всю ночь я вертелся без сна, уверенный, что моя жизнь кончена, и поделом: я сполна заслужил весь тот ужас и позор, что на меня обрушится. Во рту стоял омерзительный привкус. Сон все не шел, я вспоминал, как мы подло хихикали с ним перед нападением, вспоминал его изумленный взгляд, вспоминал, как колотил его, словно хотел убить. Эта ночь никогда не кончится. Я понимал, что я больной человек. Больной и озлобленный. Потом усталость взяла свое, и я отключился. Все следующие дни я ждал, что за мной вот-вот явятся и заберут в тюрьму. Но ничего не произошло. Вообще ничего. Про парня я больше никогда не слышал. Неужели он все-таки умер? Да нет, не думаю. Тело бы нашли. Наверное, он просто убежал. Сел на корабль и уплыл куда подальше. Покинул этот город, но не меня. Прошло много лет, а я все еще ощущаю его присутствие. И просыпаюсь среди ночи от его криков. Он отомстил мне, навсегда лишив спокойного сна.

Через несколько месяцев нас уже знал весь мир. Мир видел в нас чистеньких мальчиков, идеальных кандидатов в зятья, поющих юным девушкам добрые песни о любви.

Я правильно сделал, что рассказал обо всем этом? Не знаю. Просто я думаю, что мой пацифистский запал — это плод моей собственной жестокости. В дальнейшем я постарался как-то перенаправить свою ненависть. В этом мне, бесспорно, помогали наркотики, которые разрушали мое эго и мою способность к действию. Я пел о Мире с большой буквы, но на самом деле искал мира в своей душе. Пытался примириться с самим собой. Все мои песни — это в сущности мольба об отпущении грехов.

Мне хотелось бы еще поговорить о Гамбурге. Вспомнить и хорошее тоже. Особенно хорошие встречи. Все началось с Клауса. Это был чрезвычайно рафинированный немец — вещь для меня в то время абсолютно немыслимая. В тот вечер, когда мы познакомились, он поссорился со своей девушкой Астрид. Поссорился окончательно. Впрочем, я не уверен, что между ними было что-то серьезное. Но он пошел бродить по городу, просто так, куда глаза глядят. В такие моменты людей часто тянет в самые сомнительные места. И он, никогда и носа не совавший в наш грязный квартал, вдруг оказался в той дыре, где мы выступали. После концерта он захотел с нами поговорить. Не скрывал своего восхищения. Но его восхищение носило такой умственный, что ли, характер. Мы впервые видели немца, который умно говорил. А может, он был просто первым трезвым немцем, с которым мы имели дело. Потом он приходил еще несколько раз и приводил с собой Астрид. Они оба были участниками некоего движения и именовали себя «экзисы». Что-то вроде вариации на тему французского экзистенциализма. Благодаря им мы ступили на совсем иную почву. И вырвались из той помойки, в которой барахтались с самого своего приезда.