День пятидесятилетия нашего брака — 23 октября 1993 года — в глазах Джульетты значит нечто большее, нежели для меня. Она заговорила о нем за несколько лет до его прихода. А для меня он важен не больше и не меньше, чем предыдущий или последующий.

Будь моя воля, я отпраздновал бы другую дату — дату нашей первой встречи. Не думаю, что на свете нашлась бы другая женщина, с которой я мог бы прожить пятьдесят лет.

Когда я говорю, что моя жизнь началась в Риме, что в нем я родился и что он — единственное место, где мне хочется жить, все это неразрывно связано с Джульеттой. Джульетта для меня — часть Рима, равно как и часть моего творчества, часть моей жизни. «Какая часть?» — наверно, спросит она. Но на этот вопрос нет ответа, ведь в разное время «часть» восполняет вас по-разному. Скажем, когда-то эта часть — сердце, когда-то — рука, когда-то — указательный палец; все равно, отними у вас первое, второе или третье, и вы не сможете жить, будете неполны.

В канун отъезда в Америку я работал над моим очередным фильмом. Сейчас он ясно прорисовывается в моем сознании. Это что-то вроде продолжения «Дневника режиссера». Называться он будет «Дневник актера», и в нем снимутся Джульетта и Мастроянни. Я хочу сделать телевизионную ленту, которая вряд ли потребует больших вложений; мне не терпится скорее включиться в работу. Конечно, у меня много и других замыслов, но для них еще нужно найти продюсеров. По-моему, может получиться милая коротенькая картина. Джульетта хочет, не откладывая, начать работать, пусть это будет ей подарком.

Перед самым отлетом в Калифорнию на церемонию присуждения «Оскаров» мне приснился сон. Как всегда во сне, я был очень худым и черноволосым — совсем не таким, как вы видите меня сейчас. Гибкий, подвижной, я без труда перемахнул через стену то ли больницы, то ли тюрьмы, где меня заперли. Стена была около двадцати футов высотой, но и это меня не смутило — в такой хорошей форме я находился. Чувствовал себя полным сил и энергии. Мой артрит остался за стеной.

Я поднял голову; небосвод был золотым от закатного солнца. Оно висело низко, так низко, что, казалось, можно протянуть руку и коснуться его диска. И тут я понял, что и солнце и небо нарисованы на бумаге. Любопытно, как можно добиться столь впечатляющего эффекта; пожалуй, именно такой закат пригодился бы мне для очередного фильма; я ведь на днях приступаю к съемкам «Путешествия Дж. Масторны». Наконец-то. После стольких проволочек.

Нарисованный на бумаге закат не вызвал у меня ни малейшего недоумения; ведь и деревья, и трава кругом были доже, ненастоящими. Ну и прекрасно, думал я. Я никогда не был фанатом живой природы.

Вновь подняв голову, я увидел высоко в небе своего ангела-хранителя; и он — нет, она — у моего ангела был прекрасный девичий профиль — тотчас поправила солнечный диск, сделав в точности то, что хотел сделать я сам секунду назад, так что он принял правильное положение. Итак, она читает I мои мысли. Внезапно мне открылись черты ее лица — лица, которого я никогда еще не видел. Моя хранительница удивительно напоминала бабушку, только в ранней молодости, когда она и бабушкой-то быть не могла. Может быть, мне привиделось? Я снова вгляделся, но ее лицо смотрело уже в другую сторону.

Я обнаружил, что на мне — длинная римская тога, но она ничуть не мешала двигаться. Похоже, в ней и бегать можно. Машинально я опустил глаза, желая удостовериться, что моя ширинка застегнута, но странное дело: никак не мог нащупать своих брюк.

Я пошел вперед по тропе и увидел, что она начинает расходиться в разные стороны. Огляделся: в конце одной стояла женщина, занятая готовкой. Я узнал Чезарину. Это казалось невероятным: мне никогда не приходило в голову, что она может существовать за пределами своего ресторана. И еще потому, что, насколько мне было известно, она давно умерла. Последнее, впрочем, никак не повлияло на качество ее готовки. Я слышал запах белой фасоли в оливковом масле. Перед ней было большое блюдо с отварной говядиной — той самой, моей любимой. «Креветки самые свежие, — услышал я издали ее голос. — Я подогрею их, как только ты сядешь за стол. Не опаздывай, иначе простынут», — продолжала она невозмутимо. Ну конечно.

Похоже, она собиралась меня удивить. Даже ни словом не обмолвилась о жареных артишоках.

«А на десерт я приготовила торт по-английски, как ты любишь». Это уж было совсем странно. Ведь я никогда не заказывал торт по-английски у Чезарины. Верно, он был моим любимым блюдом, только в детстве, когда его готовила бабушка. По-моему, больше никому он так не удавался. Интересно, как ей удалось раздобыть бабушкин рецепт, ведь та держала его в страшном секрете. Я отчетливо ощущал запах ликера, которым она пропитывала ломтики бисквита; мои ноздри уловили терпкий аромат свежей лимонной кожуры, которую добавляли, дабы придать торту пикантный вкус. Накладываясь один на другой, ломтики бисквита, прослоенные сладким английским кремом, росли у меня на глазах; скоро эта горка скрыла за собой все остальное…

Уже решившись направиться к Чезарине, я на всякий случай оглянулся в противоположную сторону. В конце другой тропы стояла женщина с самой красивой грудью, какую я видел в своей жизни; она улыбалась мне, призывно поводя плечами. Блондинка с голубыми глазами, она была похожа на тех немок, что летом приезжали в Римини погреться на солнце. «Заходи, давай поедим вместе, а кухню Чезарины ты сможешь отведать потом», — кокетливо промурлыкала она. О, каким смыслом было проникнуто в ее устах это «потом»! «Мы отведаем ее вместе», — добавила она. Будто знала, какое для меня наслаждение видеть красивую женщину за изысканной трапезой.

Да, но… заниматься на траве любовью я в общем-то не сторонник. Виноват, я хотел сказать: на бумажной траве. И тут как из-под земли появляется просторная кровать, накрытая огромным белым пуховым одеялом, а под ним белеют большие мягкие подушки — вроде тех, переходивших от поколения к поколению, что я видел в детстве. Женщина, уже совсем нагая, нырнула в постель. Я последовал на нею, на прощание крикнув Чезарине: «Потом».

Мне хочется сделать фильм о том, что я перечувствовал и пережил недавно, пока лежал в больнице. Это будет фильм о болезни и смерти, но отнюдь не печальный.

Мне хочется показать в нем Смерть, какой я видел Ее столько раз в своих снах. Это женщина, всегда одна и та же, лет сорока с небольшим. На ней платье из красного шелка, отделанное черным кружевом. Жемчужное ожерелье, но не длинная нить, а короткое колье, плотно обвивающее Ее длинную шею. Она высока, стройна, невозмутимо спокойна, уверенна. Совершенно равнодушна к тому, как Она выглядит. И очень умна. Ее ум — главное, что бросается в глаза. Он запечатлен в Ее лице. Он светится в Ее взгляде. А глаза Ее — не такие, что так часто видишь вокруг; в них какой-то необыкновенный свет. Она видит все.

Смерть — она такая живая.

Знаете, как бывает: рассказываешь историю, а пока рассказываешь, проживаешь ее сам. Так и я: много лет назад начал снимать фильм и до сих пор снимаю его. Поскольку я не пересматриваю своих лент после того, как они завершены, они складываются в моем сознании в нечто единое и нераздельное. Студенты, знающие их детали лучше моего, без конца допрашивают меня, почему я сделал то, почему я сделал это. Подчас мне кажется, что они приписывают мне созданное кем-то другим. Как правило, я не могу дать внятного ответа, ибо не помню, что было у меня в голове тридцать лет назад, когда я снимал тот или иной план. Не помню, поскольку не видел фильма с момента создания. Ну, за редким исключением. Конечно, когда их демонстрируют на кинофестивалях вроде Венецианского или Московского, тут уж мне деться некуда; спрашивается, как будет выглядеть, если я вдруг закрою глаза? Все, что мне доподлинно известно, — это что долгое, долгое время я пребывал в убеждении, будто делаю один-единственный длинный фильм и хочу, чтобы он был еще длиннее — ведь это то, что мне хотелось делать в жизни, величайшее счастье, к которому я когда-либо стремился.