Обычно после спектакля мы шли в ближайший кабачок выпить и знакомились с его завсегдатаями. Как-то вечером там появился толстый круглолицый веселый человек в сопровождении двух товарищей. Толстяк, по-видимому самый старший из них, подошел к нам.

— Это вы, ребята, английские актеры, которые играют в театре «Эмприсс»?

Мы кивнули, улыбаясь.

— Я вас сразу узнал! Эй, мальчики, идите сюда!

Он поманил своих товарищей и, представив их нам, предложил выпить.

Толстяк оказался англичанином, хотя в его речи уже почти не чувствовался английский акцент. Ему было лет под пятьдесят, он казался добродушным, маленькие глазки сверкали на красном лице.

Немного погодя двое его товарищей и наши актеры отошли к стойке, оставив меня наедине с Толстяком.

И тут он разоткровенничался.

— Три года тому назад я ездил на старую родину, но это совсем не то, — жить надо здесь! Я приехал сюда лет тридцать назад. Совсем еще сосунком. Сначала надрывался в медных рудниках Монтаны, но потом взялся за ум. «Это работа для дураков», — сказал я себе. А сейчас дураки на меня работают.

И он вытащил из кармана толстенную пачку банкнотов.

— Давай еще выпьем!

— Осторожней, — сказал я шутя. — Как бы вас не ограбили!

Он посмотрел на меня с хитрой улыбочкой и подмигнул.

— Не на такого мальчика напали!

От этого подмигивания мне стало страшно — оно говорило о многом. Не отводя от меня глаз, он продолжал улыбаться.

— Понятно? — снова подмигнул он.

Я благоразумно кивнул.

И тут он приблизил лицо к моему уху и таинственно зашептал, кивнув в сторону своих друзей.

— Видишь этих ребят? Это моя команда, два бессловесных чурбака, — ума ни на грош, зато уж не струсят.

Я осторожно приложил палец к губам, показывая, что его могут подслушать.

— А мы уже, братец, в порядке, сегодня ночью снимаемся с якоря. Но ведь мы с тобой англичане, верно? Со старого острова? Я тебя много раз видел в «Излингтон Эмпайр». — Он сделал гримасу. — Тяжелая у тебя работа!

Я рассмеялся.

Он становился все доверчивей и уже провозгласил меня своим другом до гробовой доски и непременно хотел узнать мой адрес в Нью-Йорке.

— Я тебе обязательно черкну ради старой дружбы, — говорил он.

К счастью, я больше никогда о нем не слышал.

Я не слишком огорчался тем, что уезжаю из Штатов. Еще не зная, как и когда, я, однако, твердо решил снова сюда приехать. К тому же я предвкушал радость возвращения в нашу уютную лондонскую квартирку — я не переставал о ней мечтать, с тех пор как приехал в Штаты.

Я уже давно не получал никаких вестей от Сиднея. В последнем письме он сообщал, что в нашей квартире живет дед. Но, встретив меня на вокзале, Сидней рассказал, что он женился, отказался от квартиры и поселился в меблированных комнатах на Брикстон-роуд. Это был жестокий удар — наш милый, радостный приют, даривший мне ощущение полноты жизни, гордости тем, что у меня есть дом, увы, больше не существовал… Я остался бездомным. Я снял на Брикстон-роуд комнату, выходившую окнами во двор, но она так угнетала меня, что я решил как можно скорее вернуться в Штаты. Лондон встретил меня с таким безразличием, словно пустой автомат, в который зря бросили монетку.

Сиднея я видел мало — по вечерам он был занят в театре, а к тому же он был теперь женат. В ближайшее воскресенье мы с ним поехали навестить мать. Это был грустный день; мама чувствовала себя плохо. У нее только что кончился приступ буйного помешательства, во время которого она непрерывно пела религиозные гимны. Ее и теперь продолжали держать в палате, обитой войлоком, — нас об этом заранее предупредила сиделка. Сидней все-таки пошел повидаться с матерью, а у меня не хватило мужества, и я остался ждать его. Вернулся он очень расстроенный и рассказал, что мать подвергают жестокому курсу лечения ледяными душами, от которых она вся посинела. Мы тут же решили поместить ее в частную лечебницу — теперь мы могли себе это позволить — и вскоре перевезли ее в то самое заведение, где окончил свои дни великий английский комик Дэн Лейно.

С каждым днем я все острее ощущал свою неустроенность и бесприютность. Вероятно, если бы я вернулся в нашу квартирку, я чувствовал бы себя иначе. Конечно, я старался не поддаваться этим мрачным настроениям. Привычность, близость родного мне образа жизни особенно трогали меня после возвращения из Штатов. Стояло изумительное английское лето, и ничто из того, что я видел за океаном, не могло сравниться с его романтической прелестью.

Однажды мой босс мистер Карно пригласил меня провести субботу и воскресенье в его плавучем доме у Тэггс-айленда. Это было роскошное судно, отделанное внутри красным деревом, с богато убранными каютами для гостей. Вечером по борту вспыхивали яркие гирлянды разноцветных огней — все это мне казалось прекрасным. Был чудесный теплый вечер, мы сидели на верхней палубе и при свете огней пили кофе и курили. Это была та Англия, сравнение с которой не выдерживала в моем сердце ни одна другая страна.

И вдруг мы услышали, как кто-то, кривляясь, завопил истерическим фальцетом:

— О, поглядите, все поглядите на мое прелестное судно! Посмотрите на мой плавучий дом! На иллюминацию! Ха-ха-ха!

Крики сменились издевательским хохотом. Мы посмотрели, откуда исходят эти звуки, и увидели в лодке мужчину в белом фланелевом костюме и даму, полулежавшую на корме. Вся мизансцена напоминала юмористические иллюстрации из «Панча». Карно перегнулся через борт и ответил громкой отповедью, но смех не прекращался.

— Единственно, что нам остается, — заметил я, — быть такими же пошляками, какими он нас считает.

И тут я выдал такую порцию раблезианской брани, что его дама не выдержала, и им пришлось быстро ретироваться.

Нелепая выходка этого человека означала не то, что он нас осуждал за дурной вкус, — в ней отразилось снобистское предубеждение против тех, кого он считал хвастливыми выскочками. Перед Букингемским дворцом он не стал бы вопить: «Посмотрите, в каком дворце я живу!», как не стал бы потешаться и над коронационным кортежем. В Англии я всегда живо чувствовал это постоянное классовое разграничение. Англичанин такого типа всегда торопится вам показать, насколько вы ниже его по социальному положению.

Наша «американская» труппа выступала в пригородах Лондона три с половиной месяца. Публика принимала нас замечательно, но меня не оставляла мысль о возвращении в Америку. Я любил Англию, однако жить в ней ни за что не хотел — прошлое не забывалось, и я боялся, что здесь снова могут наступить для меня унылые будни. Поэтому я страшно обрадовался, когда нас пригласили в новое турне по Соединенным Штатам.

По воскресеньям мы с Сиднеем навещали мать — здоровье ее заметно поправилось. Перед отъездом Сиднея на гастроли в провинцию мы с ним поужинали вместе. А в ночь накануне моего отъезда из Лондона я снова бродил по Вест-Энду. Я был очень взволнован, мне было горько и грустно думать, что сегодня я вижу эти улицы в последний раз.

На этот раз мы прибыли прямо в Нью-Йорк вторым классом на лайнере «Олимпик». Шум машин постепенно замер, знаменуя приближающуюся перемену в нашей жизни. Теперь я уже чувствовал себя в Штатах как дома — чужестранец среди чужестранцев, но такой, как они.

Как мне ни нравился Нью-Йорк, я с удовольствием думал о поездке на Запад, о встречах с теми знакомыми, о которых я теперь вспоминал, как о близких друзьях: об ирландце-буфетчике из Ватта, в Монтане, о милом и гостеприимном миллионере из Миннеаполиса, о прелестной девушке в Сент-Поле, с которой я провел очень романтическую неделю, о шотландце Макаби, владельце шахт в Солт-Лэйк-сити, о добром дантисте в Такоме и о Грауманах в Сан-Франциско.

До нашего отъезда на тихоокеанское побережье мы играли в маленьких театриках в предместьях Чикаго и Филадельфии и в промышленных городах — Фолл-Ривер и Дулут.

Как всегда, я жил один. Это имело и свои преимущества, так как давало мне возможность заняться самообразованием, о чем я думал уже давно, хотя никак не мог перейти к делу.