В Париже на премьере «Огней рампы» присутствовала самая изысканная публика, в том числе министры Франции и иностранные послы. Американский посол, однако, не приехал.

Театр «Комеди Франсэз» дал в нашу честь особое представление мольеровского «Дон-Жуана», в котором участвовали самые великие французские актеры. В этот вечер действовали и были освещены фонтаны Пале-Ройаля. Нас с Уной встречали учащиеся школы «Комеди Франсэз», одетые в костюмы XVIII века, — они держали в руках канделябры с зажженными свечами и так проводили нас до большого фойе, заполненного самыми красивыми женщинами Европы.

В Риме нам был оказан такой же прием. Я был награжден орденом, меня принимали президент и министры. И тут на просмотре «Огней рампы» произошел забавный инцидент. Министр изящных искусств предложил мне пройти в театр через служебный вход, чтобы избежать толпы. Но мне это показалось неудобным, и я ответил, что, если у людей хватило терпения стоять на улице и ждать, чтобы меня увидеть, я по меньшей мере должен быть достаточно вежливым и показаться им. Мне почудилось, что у министра было довольно странное выражение, когда он кротко повторил, что проход через заднюю дверь избавил бы меня от многих трудностей. Но я настаивал на своем, и он вынужден был согласиться.

Премьера в тот вечер была очень пышной. Когда мы подъехали к кинотеатру в закрытой машине, толпы народа были оттеснены канатами к дальнему краю улицы, — и мне показалось, что даже слишком далеко. Я вышел из машины, обошел ее и оказался посреди улицы. Стараясь быть как можно любезнее и обаятельнее, я остановился под светом юпитеров с широкой улыбкой на лице и жестом де Голля поднял руки над головой. И в ту же минуту мимо меня полетели кочаны капусты и помидоры. Я понял, чт о это пролетело и что, собственно, случилось, только когда услышал, как мой итальянский друг-переводчик простонал у меня за спиной: «И подумать только, что это могло произойти у нас в стране». Однако ни один помидор в меня не попал, мы поторопились пройти в театр, и тут до меня дошел юмор моего положения, и я стал смеяться не умолкая. Даже мой итальянский друг не мог не посмеяться вместе со мной.

Мы узнали потом, что хулиганы оказались молодыми неофашистами. Должен признать, что в их упражнениях не было особой страстности — это была скорей демонстрация. Четверо из них были тут же арестованы, и полиция обратилась ко мне с вопросом, не желаю ли я предъявить им какое-либо обвинение.

— Конечно, нет, — ответил я, — это же мальчишки.

И в самом деле, это были подростки, от четырнадцати до шестнадцати лет. На этом и закончился инцидент.

Перед нашим отъездом из Парижа в Рим мне позвонил Луи Арагон, поэт и редактор газеты «Леттр франсэз», и сказал, что со мной хотели бы познакомиться Жан-Поль Сартр и Пикассо. Я пригласил их пообедать, но так как им хотелось встретиться в спокойной обстановке, мы пообедали у меня в номере. Когда об этом услышал мой заведующий рекламой Гарри Кроккер, с ним чуть не случился удар.

— Это погубит все, чего нам удалось достичь с тех пор, как мы покинули Штаты.

— Но, Гарри, это же Европа, а не Штаты, и речь идет о людях с мировым именем, — сказал я.

Я был осторожен и не сообщил ни Гарри, ни кому-нибудь другому о своем намерении не возвращаться в Америку — у меня там оставалось имущество, которым я еще не успел распорядиться. Гарри так волновался, что я сам чуть не поверил, будто знакомство с Арагоном, Пикассо и Сартром было равносильно участию в заговоре против западной демократии. Но тем не менее эти тревоги не помешали ему задержаться, чтобы получить у них автографы.

Я не ждал многого от этого вечера. Только Арагон умел говорить по-английски, а разговор через переводчика всегда подобен стрельбе на далекую дистанцию — слишком долго приходится ждать, пока узнаешь, попал ли ты в цель.

Арагон — красивый человек с правильными чертами лица. Лукаво-насмешливое выражение лица Пикассо делает его скорее похожим на циркового акробата или клоуна, чем на художника. У Сартра круглое лицо, которое при ближайшем рассмотрении выглядит грубоватым, но обладает своей особой тонкой красотой и одухотворенностью. Сартр был очень сдержан и почти не говорил. После обеда Пикассо повез нас в свою студию на левом берегу Сены, в которой он продолжает работать и сейчас. На двери квартиры, помещавшейся под его студией, мы увидели объявление: «Студия Пикассо не тут! Поднимитесь, пожалуйста, этажом выше».

Мы вошли в жалкую ободранную мансарду, где, пожалуй, даже Чаттертону [129]не захотелось бы умирать. На гвозде, вбитом прямо в балку, висела электрическая лампочка без абажура, позволившая нам разглядеть старую, шаткую железную кровать и поломанную печку. К стене были прислонены старые запыленные холсты. Пикассо поднял один из них — это оказался превосходный Сезанн. Он стал показывать остальные — мы увидели, должно быть, не меньше пятидесяти шедевров. Меня так и подмывало предложить круглую сумму за все оптом и избавить хозяина от ненужного хлама. Это горьковское «дно» было поистине «золотым».

После премьеры в Париже и Риме мы вернулись в Лондон и провели там несколько недель. Мне еще нужно было решить, где мы поселимся. Кто-то из друзей посоветовал — в Швейцарии. Конечно, я предпочел бы Лондон, но мы боялись, что климат будет вреден для детей, да и валютные ограничения, откровенно говоря, сыграли тут определенную роль.

С грустью упаковали мы вещи и отправились в Швейцарию с четырьмя детьми. Временно мы поселились в Лозанне, в отеле «Бо-Риваж», на самом берегу озера. Стояла грустная осень, но горы были прекрасны.

Мы потратили четыре месяца на поиски подходящего дома. Уна, ожидавшая пятого ребенка, решительно заявила, что не хочет из больницы возвращаться в отель. Таким образом, надо было торопиться, и в конце концов мы обосновались в Мануар-де-Бан, в селении Корсье, чуть выше Веве. К нашему удивлению, мы обнаружили, что при доме есть участок в тридцать семь акров земли, фруктовый сад, в котором растут крупные черные вишни, чудесные зеленые сливы, яблоки и груши, и огород с клубникой, изумительной спаржей и кукурузой. Когда подходит время уборки урожая, мы все — где бы мы ни были — съезжаемся, дабы совершить туда паломничество. Перед террасой расстилается большая, акров на пять, зеленая лужайка, окаймленная прекрасными высокими деревьями, а вдали виднеются горы и озеро.

Мне удалось подобрать очень дельных помощников: мисс Речел Форд занялась нашим хозяйством, а потом стала и моим администратором; швейцарка мадам Бюрнье, мой секретарь-переводчик, много раз перепечатывала эту книгу.

Нас немного напугало великолепие нашего поместья — мы не были уверены, хватит ли у нас доходов, чтобы его содержать, но когда хозяин сказал нам, во что это может обойтись, мы успокоились, — эта сумма была в пределах нашего бюджета. Так мы стали жителями Корсье, население которого насчитывает тысячу триста пятьдесят человек.

Нам понадобилось около года, чтобы привыкнуть к новой жизни. Первое время дети ходили в сельскую школу в Корсье. Сначала им было очень трудно — все предметы преподавались на французском языке, и мы, конечно, волновались, не зная, как это подействует на них психологически. Но они очень быстро начали свободно болтать по-французски. Трогательно было видеть, как они легко приспособились к швейцарскому образу жизни. Даже Кей-Кей и Пинни, нянюшки младших детей, тоже принялись кое-как одолевать французский язык.

Мы начали порывать узы, еще связывавшие нас с Соединенными Штатами. Это заняло у нас довольно много времени. Я поехал к американскому консулу и вручил ему свою обратную визу, заявив, что меняю местожительство.

— Вы не собираетесь вернуться в Соединенные Штаты, Чарли?

— Нет, — ответил я, почти извиняющимся тоном. — Я уже слишком стар, чтобы терпеть всю эту чепуху.