Подыскивая актрису на роль героини, я требовал невозможного: она должна была обладать красотой, талантом и большим эмоциональным диапазоном. После нескольких месяцев поисков и проб, приносивших лишь разочарование, мне, наконец, повезло, и я подписал контракт с Клер Блум [122], которую мне порекомендовал мой друг Артур Лорентс [123].

В натуре человека есть какие-то защитные свойства, которые заставляют его забывать и ненависть и всякие неприятности. Воспоминания о суде и о той горечи, которая ему сопутствовала, растаяли, как снег под солнцем. За это время Уна родила четырех наших детей: Джеральдину, Майкла, Джози и Викки. Жизнь в Беверли-хилс стала радостной. Брак наш был очень счастливым, все было чудесно. По воскресеньям дом наш был открыт для всех наших друзей, к нам приходили многие, и среди них Джим Эджи, который писал в Голливуде сценарий для Джона Хьюстона  [124].

В Голливуде жил писатель и философ Уилл Дьюрэнт, читавший в то время лекции в лос-анжелосском университетском колледже. Он был нашим старым другом и довольно часто обедал у нас. Это были очень интересные вечера. Уилл был настоящим энтузиастом, и, чтобы опьянеть, ему вовсе не требовалось спиртное — сама жизнь опьяняла его. Как-то он спросил меня:

— В чем вы видите прекрасное?

Я ответил, что, по-моему, прекрасное заключается в вездесущности смерти и красоты, в той улыбчатой грусти, которую мы распознаем в природе, да и во всех вещах, в таинственной связи меж ними, которую всегда чувствует поэт. Его можно увидеть и в мусорном ведре, на которое падает луч солнца, и в розе, упавшей в канаву. Эль Греко увидел его в Спасителе, распятом на кресте.

Как-то мы снова встретились с Уиллом на обеде у Дугласа Фербенкса-младшего [125]. Там были также Клеменс Дэн и Клер Бут Люс. Я познакомился с Клер много лет тому назад в Нью-Йорке, на маскарадном балу у Херста. В тот вечер, в костюме XVIII века, в белом парике, она была восхитительно хороша и казалась мне обаятельной, но лишь до той минуты, пока я не услышал, как она разделывается с моим другом Джорджем Муром, культурным и тонким человеком. Окруженная толпой поклонников, она громко говорила ему:

— Вы просто загадочная личность. Откуда у вас столько денег?

Это было не слишком любезно, особенно в присутствии других ее поклонников. Но Джордж был очень мил и, смеясь, ответил ей:

— А я торгую углем в в свободное время играю в поло со своим другом Хичкоком  [126]. Да вот мой друг, Чарли Чаплин, — я как раз в эту минуту проходил мимо, — знает меня.

С этой минуты отношение мое к Клер переменилось, и меня уже ничуть не удивило, когда я потом услышал, что она стала членом конгресса, а затем послом и что именно она подарила американской политике глубоко философское определение: «глобальная чепуха».

В тот вечер я слушал, как Клер Люс тоном оракула всех поучала. Разговор в конце концов обратился к религии (Клер недавно стала католичкой), и я среди спора вдруг сказал:

— Вовсе не обязательно, чтобы у человека на лбу было написано, что он христианин, — это равно явилось бы доказательством и святости и греховности, а дух святой — он во всем.

В этот вечер мы расстались с чувством некоторой отчужденности.

Когда «Огни рампы» были закончены, я волновался за успех фильма меньше, чем за какой бы то ни было из прежних. Мы устроили просмотр для друзей, и все они пришли в восторг. Мы с Уной начали подумывать об отъезде в Европу; Уне очень хотелось, чтобы дети учились там — она стремилась увезти их подальше от влияний Голливуда.

Я подал прошение о выдаче мне обратной визы на въезд в Америку, но в течение трех месяцев не получал никакого ответа. Тем не менее я продолжал приводить в порядок свои финансовые дела, готовясь к отъезду. Все декларации по налогам были поданы и все налоги уплачены. Но когда налоговый департамент узнал, что я уезжаю в Европу, вдруг обнаружилось, что я задолжал большую сумму. Они наскоро состряпали задолженность, округлив ее в шестизначную цифру, поставив условием, чтобы я внес в депозит два миллиона долларов — в десять раз больше того, что, по их мнению, с меня причиталось. Я почувствовал, что не должен уступать, и потребовал, чтобы дело немедленно передали в суд. В результате мы поладили на довольно скромной сумме. И так как теперь уже не было никаких претензий ко мне, я снова подал прошение о выдаче мне обратной визы и снова в течение нескольких недель тщетно ждал ответа. Тогда я послал письмо в Вашингтон, указывая, что уеду даже в том случае, если мне не дадут обратной визы. Неделю спустя позвонил чиновник департамента иммиграции и попросил разрешения зайти ко мне, так как им необходимо выяснить кое-какие вопросы.

— Пожалуйста, — ответил я.

Явилось трое мужчин и женщина — у нее в руках была машинка для стенографической записи, а у мужчин три маленьких чемоданчика, явно с магнитофонами. Вопросы мне задавал в основном высокий худой человек лет сорока, красивый и, несомненно, очень неглупый. Я понимал, что их четверо против одного и что я совершил оплошность, не пригласив своего адвоката, но, с другой стороны, мне нечего было скрывать.

Я проводил их на веранду. Женщина поставила свою машинку на маленьком столике, остальные уселись на диване, поставив перед собой свои магнитофоны. Главный вынул из портфеля объемистое досье, чуть не в полметра толщиной и положил на стол возле себя. Я сел напротив него. Он начал просматривать досье страницу за страницей.

— Чарльз Чаплин — это ваше настоящее имя? — спросил он.

— Да.

— А говорят, что ваше настоящее имя, — он назвал весьма замысловатую, не английскую фамилию, — и что вы родом из Галиции?

— Нет. Меня зовут Чарльз Чаплин, так же, как и моего отца, и родился я в Лондоне, в Англии.

— Вы утверждаете, что никогда не были коммунистом?

— Никогда. Я ни разу в жизни не вступал ни в какие политические организации.

— Но вы произнесли речь, в которой вы обратились к слушателям со словом «товарищи», — что вы хотели этим сказать?

— Именно то, что сказал. Загляните в словарь, у коммунистов нет монополии на это слово.

Он продолжал допрос в том же духе и вдруг неожиданно спросил:

— Вы когда-нибудь совершали прелюбодеяние?

— Послушайте, — ответил я, — если вы ищете формального довода, чтобы не пускать меня назад в страну, скажите прямо, и я соответственно этому устрою свои дела — я вовсе не желаю оставаться где бы то ни было в качестве «персона нон грата».

— Что вы, что вы, — воскликнул он, — просто мы всегда задаем этот вопрос при выдаче обратной визы.

— А как вы определяете слово «прелюбодеяние»? — спросил я.

Пришлось принести толковый словарь.

— Ну, скажем, «блуд с чужой женой», — уточнил он.

— Насколько мне известно, нет, — сказал я, подумав.

— Если бы наша страна подверглась нападению, вы пошли бы сражаться за нее?

— Конечно. Я люблю Америку — это мой дом, я прожил здесь больше сорока лет, — ответил я.

— Но вы так и не стали американским гражданином.

— Но ведь нет такого закона, который запрещал бы мне сохранять свое подданство. Все налоги я плачу здесь.

— Почему же вы следуете линии партии?

— Если вы мне скажете, в чем заключается линия партия, тогда я вам отвечу, следую я ей или нет.

Наступила пауза, которую я вдруг прервал.

— А вы знаете, как я попал во все эти неприятности?

Он покачал головой.

— Оказал услугу вашему правительству.

Он удивленно поднял брови.

— Ваш бывший посол в России, мистер Джозеф Дэвис, должен был выступать в Сан-Франциско на митинге по поводу помощи русским в войне, но в последнюю минуту выяснилось, что у него ларингит. И тогда весьма высокопоставленный представитель вашего правительства обратился ко мне с просьбой оказать им такую услугу и выступить вместо Дэвиса. И вот с тех пор я и подвергаюсь подобным допросам.