Из российских Императоров ближе всех к театру стоял Николай и. Он относился к нему уже не как помещик-крепостник, а как магнат и владыка, при чем снисходил к актеру величественно и в то же время фамильярно. Он часто проникал через маленькую дверцу на сцену и любил болтать с актерами (преимущественно драматическими), забавляясь остротами своих талантливейших верноподданных. От этих государевых посещений кулис остался очень курьезный анекдот.

Николай и, находясь во время антракта на сцене и разговаривая с актерами, обратился в шутку к знаменитейшему из них, Каратыгину:

— Вот ты, Каратыгин, очень ловко можешь притворяться кем угодно. Это мне нравится.

Каратыгин, поблагодарив Государя за комплимент, согласился с ним и сказал:

— Да, Ваше Величество, могу действительно играть и нищих, и царей.

— А вот меня ты, пожалуй, и не сыграл бы, — шутливо заметил Николай.

— А позвольте, Ваше Величество, даже сию минуту перед Вами я изображу Вас.

Добродушно в эту минуту настроенный царь заинтересовался — как это так? Пристально посмотрит на Каратыгина и сказал уже более серьезно:

— Ну, попробуй.

Каратыгин немедленно стал в позу, наиболее характерную для Николая и, и, обратившись к тут же находившемуся Директору Императорских театров Гедеонову, голосом, похожим на голос Императора, произнес:

— Послушай, Гедеонов. Распорядись завтра в 12 часов выдать Каратыгину двойной оклад жалованья за этот месяц.

Государь разсмеялся:

— Гм… Гм… Недурно играешь.

Распрощался и ушел. На другой день в 12 часов Каратыгин получил, конечно, двойной оклад.

172 Александр ии посещал театры очень редко, по торжественным случаям. Был к ним равнодушен. Александр иии любил ходить в оперу и особенно любил «Мефистофеля» Бойто. Ему нравилось, как в прологе в небесах у Саваоѳа перекликаются трубы-тромбоны. Ему перекличка тромбонов нравилась потому, что сам, кажется, был пристрастен к тромбонам, играя на них.

Последний Император, Николай ии, любил театр преимущественно за замечательные балеты Чайковскаго, но ходил и в оперу, и в драму. Мне случалось видеть его в ложе добродушно смеющимся от игры Варламова или Давыдова.

Николай ии, разумеется, не снисходил до того, чтобы придти на подмостки сцены к актерам, как Николай и, но зато иногда в антрактах приглашал артистов к себе в ложу. Приходилось и мне быть званным в Императорскую ложу. Приходил директор театра и говорил:

— Шаляпин, пойдемте со мною. Вас желает видеть Государь.

Представлялся я Государю в гриме — Царя Бориса, Олоферна, Мефистофеля.

Царь говорил комплименты:

— Вы хорошо пели.

Но мне всегда казалось, что я был приглашаем больше из любопытства посмотреть вблизи, как я загримирован, как у меня наклеен нос, как приклеена борода. Я это думал потому, что в ложе всегда бывали дамы, великия княгини и фрейлины. И когда я входил к ложу, оне как то облепляли меня взглядами. Их глаза буквально ощупывали мой нос, бороду.

Очень мило, немного капризно, спрашивали:

— Как это вы устроили нос? Пластырь?

Иногда Царь приглашал меня петь к себе, вернее, во дворец какого нибудь великаго князя, куда вечером после обеда презжал запросто в тужурке. Обыкновенно это происходило так. Прискачет гонец от великаго князя и скажет:

— Меня прислал к вам великий князь такой то и поручил сказать, что сегодняшний вечер в его дворце будеть Государь, который изявил желание послушать ваше пение.

Одетый во фрак, я вечером ехал во дворец. В таких случаях во дворец приглашались и другие артисты. Пел иногда русский хор Т.И.Филиппова, синодальные певчие, митрополичий хор.

Помню такой случай. Закончили программу. Царская семья удалилась в другую комнату, вероятно, выпить шампанское. Через некоторое время великий князь Сергей Михайлович на маленьком серебряном подносе вынес мне шампанское в чудесном стакане венецианскаго изделия. Остановился передо мною во весь свой большой рост и сказал, держа в руках поднос:

— Шаляпин, мне Государь поручил предложить вам стакан шампанскаго в благодарность за ваше пение, чтобы вы выпили за здоровье Его Величества.

Я взял стакан, молча выпил содержимое, и, чтобы сгладить немного показавшуюся мне неловкость, посмотрел на великаго князя, посмотрел на поднос, с которым он стоял в ожидании стакана, и сказал:

— Прошу Ваше Высочество, передайте Государю Императору, что Шаляпин на память об этом знаменательном случае стакан взял с собой домой.

Конечно, князю ничего не осталось, как улыбнуться и отнести поднос пустым.

Спустя некоторое время я как то снова был позван в ложу Государя. Одна из великих княгинь, находившаяся в ложе, показывая мне лопнувшия от апплодисментов перчатки, промолвила:

— Видите, до чего вы меня доводите, Вообще, вы такой артист, который любит разорять. В прошлый раз вы мне разрознили дюжину венецианских стаканов.

Я «опер на грудь» голос и ответил:

— Ваше высочество, дюжина эта очень легко возстановится, если к исчезнувшему стакану присоединятся другие одинадцать…

Великая княгиня очень мило улыбнулась, но остроумия моего не оценила. Стакан оставался у меня горевать в одиночества. Где он горюет теперь?..

При Дворе не было, вероятно, большого размаха в веселье и забавах. Поэтому время от времени придумывалось какое нибудь экстравагантное развлечение внешняго порядка — костюмированный бал и устройство при этом бале спектакля, но не в больших театрах, а в придворном маленьком театре «Эрмитаж». Отсюда эти царские спектакли получили название эрмитажных.

В приглашениях, которыя разсылались наиболее родовитым дворянам, указывалось, в костюмах какой эпохи надлежит явиться приглашенным. Почти всегда это были костюмы русскаго 16-го или 17-го века. Забавно было видеть русских аристократов, разговаривавших с легким иностранным акцентом, в чрезвычайно богато, но безвкусно сделанных боярских костюмах 17-го столетия. Выглядели они в них уродливо и, по совести говоря, делалось неловко, неприятно и скучно смотреть на эту забаву тем более, что в ней отсутствовал смех. Серьезно и значительно сидел посредине зала Государь Император, а мы, также одетые в русские боярские костюмы 17-го века, изображали сцену из «Бориса Годунова».

Серьезно я распоряжался с князем Шуйским: брал его за шиворот дареной ему мною же, Годуновым, шубы и ставил его на колени. Бояре из зала шибко апплодировали… В антракте после сцены, когда я вышел в продолговатый зал покурить, ко мне подошел старый великий князь Владимир Александрович и, похвалив меня, сказал:

— Сцена с Шуйским проявлена вами очень сильно и характерно.

На что я весьма глухо ответил:

— Старался, Ваше Высочество, обратить внимание кого следует, как надо разговаривать иногда с боярами…

Великий князь не ожидал такого ответа. Он посмотрел на меня расширенными глазами — вероятно, ему в первую минуту почудился в моих словах мотив рабочей «Дубинушки», но сейчас же понял, что я имею в виду дубину Петра Великаго, и громко разсмеялся.

Если бы то, что я разумел моей фразой, было хорошо сознано самими царями, вторая часть моей книги не была бы, вероятно, посвящена описанию моей жизни под большевиками.

Конец первой части.

Если я в жизни был чем нибудь, так только актером и певцом. Моему призванию я был предан безраздельно. У меня не было никакого другого побочнаго пристрастия, никакого заостреннаго вкуса к чему нибудь другому, кроме сцены. Правда, я любил еще рисовать, но, к сожалению, таланта настоящаго к сему не получил, а если и портил карандаши и бумагу, так только для того, чтобы найти пособие к моим постоянным исканиям грима для характерных и правдивых сценических фигур. Даже мою большую любовь к картинам старинных мастеров я считаю только отголоском моей страсти к театру, в котором, как и в живописи, большия творения достигаются правдивой линией, живою краской, духовной глубиной. Но менее всего в жизни я был политиком. От политики меня отталкивала вся моя натура. Может это было от малаго знания жизни, но всегда и во всем меня привлекали черты согласованности, лада, гармонии. На неученом моем языке я всегда говорил себе, что лучшая наука, высшая мудрость и живая религия это, когда один человек умеет от полноты сердца сказать другому человеку: «здравствуй!..». Все, что людей разединяет меня смущало и ставило в неприятное недоумение. Мне казалось, что все люди одеты каждый в свою особую форму, носят каждому присвоенный мундир, что в этой особенности своей они полагают и свое достоинство, и свои какия то преимущества перед другими. Казалось мне, что мундир с мундиром постоянно лезет в драку, и что для того, чтобы этим дракам помешать, придумали вдобавок еще один мундир — мундир городового! Религиозныя распри, национальныя соперничества, патриотическия бахвальства, партийныя дрязги казались мне отрицанием самаго ценнаго в жизни — гармонии. Мне казалось, что к человеку надо подходить непосредственно и прямо, интересоваться не тем, какой он партии, во что он верит, какой он породы, какой крови, а тем, как он действует и как поступает.