Ее келью — сумрачный покой, вымощенный каменными плитами — освещали стоящие вдоль высоких стен сальные свечи в бронзовых подсвечниках. На дворе день в самом разгаре, но одно-единственное высокое окно пропускает слишком мало света. В покое холодно и мрачно, несмотря на разноцветные шпалеры, покрывающие унылую каменную кладку. Огонь же, тлеющий в большом очаге у дальней стены, дает слишком мало тепла.

Некоторое время настоятельница сидела не двигаясь и хмуря брови, отчего ее высоколобое лицо с тонкими и острыми чертами пошло глубокими морщинами. Темные глаза, в которых почти невозможно было различить зрачки, сердито блестели. Она слегка склонила голову набок, прислушиваясь к крикам. Потом развязала свой богато затканный шерстяной плащ, накинутый на плечи, и рука ее мгновенно скользнула к изукрашенному золотому распятию, висящему у нее на шее на низке мелких бусин из слоновой кости. По ее одежде и украшениям сразу можно было сказать, что она женщина состоятельная и занимает свою должность по праву.

Крики за деревянной дверью кельи не смолкали, и она встала, подавив раздраженный вздох. Несмотря на обычный рост, властная манера держаться придавала ей величественный вид, а нынешнее негодование еще усиливало это впечатление.

В дубовую дверь резко постучали, и она распахнулась почти тотчас же — прежде чем настоятельница успела ответить.

На пороге стояла женщина в домотканой рясе ордена, явно очень взволнованная.

Позади нее человек в одежде нищего вырывался из рук двух дюжих братьев. Сестра же, судя по всему — по румянцу на лице, по тому, как она безуспешно пыталась найти и произнести хоть слово, — пребывала в полнейшей растерянности.

— Что это значит? — мягко проговорила настоятельница, однако в голосе ее слышалась сталь.

— Мать настоятельница, — начала сестра, но прежде чем она успела докончить фразу, нищий вновь бессвязно завопил.

— Ну же, отвечай! — потеряла терпение настоятельница. — Что означает сие возмутительное вторжение?

— Мать настоятельница, этот нищий требовал встречи с тобой, а когда мы попытались отогнать его от монастыря, он начал кричать и напал на братьев, — выпалила наконец монахиня.

Настоятельница сурово поджала губы.

— Выведите его вперед, — приказала она.

Монахиня обернулась и жестом велела братьям вывести нищего вперед. Тот перестал вырываться.

Он был тощ настолько, что походил скорее на скелет, чем на человека из плоти. Глаза серые, почти бесцветные, а на голове — копна грязных каштановых волос. Желтая кожа, плотно обтягивающая костлявое тело, напоминала пергамент. Вместо одежды — лохмотья. И совершенно ясно, что человек этот — чужак в королевстве Нортумбрия.

— В чем дело? — осведомилась настоятельница, с отвращением рассматривая его. — Чего ради ты поднял такой шум в этом доме размышлений?

— Дело? — медленно повторил нищий. И заговорил на другом языке, разразившись потоком звуков, столь отрывистых и быстрых, что настоятельница, наклонив голову, слегка подалась вперед, чтобы уследить за ними.

«Ты говоришь на моем языке, на языке детей Эрина?» — мысленно перевела настоятельница и кивнула в ответ. Что ж — вот уже тридцать лет как христианскую проповедь, знания и грамотность в королевство Нортумбрия несут ирландские монахи со святого острова Ионы.

— Я неплохо говорю на твоем языке, — призналась она.

Нищий замолчал и несколько раз подряд мотнул головой вверх-вниз в знак согласия.

— Ты — настоятельница Хильда из Стренескалька?

Настоятельница нетерпеливо пошевелилась.

— Я Хильда.

— Тогда слушай меня, Хильда из Стренескалька! В воздухе смерть. Кровь прольется в Стренескальке прежде, чем пройдет эта неделя.

Настоятельница Хильда удивленно уставилась на нищего. Ей понадобилось какое-то время, чтобы оправиться от потрясения, вызванного его словами, сказанными невозмутимым, даже небрежным тоном. Возбуждение покинуло его. Он стоял спокойно, глядя на нее глазами цвета пасмурного зимнего неба, каким оно бывает в сырую погоду.

— Кто ты? — осведомилась она, придя в себя. — И как ты смеешь пророчествовать в этом доме Божием?

Тонкие губы нищего скривились в улыбке.

— Я Канна, сын Канны, и я увидел все это в ночном небе. Скоро в этот монастырь нагрянет множество великих и ученых, из Ирландии на западе, Дал Риада с севера, Кентербери с юга и Рима с востока. Они явятся сюда, чтобы обсудить достоинства каждого из путей к постижению Единого Истинного Бога.

Настоятельница Хильда нетерпеливо махнула тонкой рукой.

— Об этом, предсказатель, известно даже монастырским крестьянам, — с раздражением отозвалась она. — Всякий знает, что Освиу, король, созвал ученейших людей, дабы обсудить, чему следовать в этом королевстве — учению Рима или учению Колумбы с Ионы. Зачем беспокоить нас подобной болтовней?

Нищий злобно усмехнулся.

— Но чего они не знают, так это того, что в воздухе витает смерть. Попомни мое слово, настоятельница Хильда, прежде чем кончится эта неделя, кровь прольется под кровлей этого великого монастыря. Кровь запятнает холодный камень его пола.

Настоятельница Хильда позволила себе усмехнуться. К ее удивлению, нищий покачал головой.

— Ты должна знать, дочь Херери из Дейры, что пути светил небесных можно разгадать, но не изменить. В тот день, когда солнце на небе затмится, прольется кровь! Я пришел предупредить тебя, вот и все. Я исполнил должное перед Сыном Божиим. Прислушайся к моему предостережению.

Нищий крепко сжал губы и вызывающе вздернул подбородок. Настоятельница Хильда смотрела на него. На мгновение она прикусила губу, встревоженная поведением этого человека, как и его сообщением, но тут же на лицо ее вернулось раздраженное выражение. Она бросила взгляд на сестру, посмевшую вторгнуться к ней.

— Пусть этого наглого грубияна уведут и высекут кнутом, — приказала она.

Два монаха схватили нищего под руки и потащили его, сопротивляющегося, из покоев настоятельницы.

Монахиня собралась было выйти за ними, но настоятельница Хильда мановением руки остановила ее. И сестра повернулась к ней с выражением покорного ожидания на лице. Настоятельница подалась вперед и понизила голос.

— Скажи им, чтобы секли его не слишком сильно, а когда это будет сделано, дай ему краюху хлеба с кухни, после чего пусть идет себе с миром.

Сестра подняла брови, помешкала, словно хотела что-то возразить, но потом торопливо кивнула и вышла, так и не сказав ни слова.

Настоятельница Хильда слышала через закрытую дверь, как сын Канны все еще выкрикивает хриплым своим голосом:

— Берегись, настоятельница! В день, когда затмится солнце на небе, кровь прольется в твоем монастыре!

Опершись на высокий штевень темного дуба, человек подался вперед, навстречу резкому ветру и, щурясь, вглядывался в далекую линию берега. Ветер тихонько посвистывал, ероша темные волосы, вызывая румянец на щеках и трепля бурую домотканую одежду. Человек обеими руками держался за борт, хотя слабая волна, поднятая подвывающим береговым ветром, не так уж сильно раскачивала судно. Белые барашки плясали по серой поверхности моря.

— Вон там, кормчий, это оно и есть? — возвысив голос, обратился он к дюжему немолодому мореходу, стоящему рядом.

Тот — ясные глаза на продубленном ветром, солнцем и морем бронзовом лице — в ответ скривился:

— Так оно есть, брат Эадульф. То место, куда ты направляешься. Берег королевства Освиу.

Молодой человек, которого назвали братом Эадульфом, вновь уставился на береговую линию, и радость оживила его лицо.

Вот уже два дня судно держалось берега, медленно подвигаясь на север, избегая бурных открытых вод Северного моря. Кормчий все это время вел корабль вдоль берега по укромным заливам и безопасным бухточкам, однако теперь он поневоле правил в сторону моря, чтобы обойти большой мыс, выступающий далеко на северо-восток в открытое бурное пространство.

Стаф — так звали кормчего, родом из королевства южных саксов — придвинулся к молодому монаху.