«О, Марк! Какой жуткий конец! Неужели ты не понимал, к чему все идет? Атей Капитон проклял тебя, потом прокляли и евреи. Твоя армия поверила в силу этих проклятий, а ты ничего не сделал, чтобы развенчать этот миф. И теперь пятнадцать тысяч хороших римских солдат мертвы, а десять тысяч принуждены охранять чужую границу. Моей эдуйской кавалерии больше нет, как нет и многих галатов, а Сирией управляет предприимчивый, невыносимо тщеславный молодой человек, чьи презрительные слова о тебе навеки тебя заклеймили. Парфяне убили твое тело, Гай Кассий убил твою личность. Я знаю, какую судьбу я бы предпочел.
Твой старший сын убит. Он тоже сделался добычей хищников. В пустыне не обязательно сжигать или хоронить. Старый царь Митридат привязал Мания Аквиллия к ослу, а потом влил ему в горло расплавленное золото, чтобы насытить его алчность. Может быть, Ород и Артавазд хотели то же самое сделать с тобой? Но ты перехитрил их. Ты умер достойно, прежде чем они смогли над тобой надругаться. Бедный, несчастный центурион Пакциан, вероятно, принял за тебя эту муку. А твои незрячие глаза вперились в хребты гор, теряющихся в ледяной панораме Кавказа».
Цезарь долго сидел, вспоминая, как доволен был Красс, когда великий понтифик прицепил к его двери колокольчик, на который ему самому тратиться было жалко. Как уверенно и спокойно он разделался со Спартаком, потратив на это лишь зиму. Как трудно было убедить его обняться на ростре с Помпеем по завершении их первого совместного консульства. С какой легкостью он издал приказ, спасший Цезаря от преследований ростовщиков и вечной ссылки. С каким удовольствием они проводили часы своих встреч. И как отчаянно хотел Красс принять участие в большой военной кампании, чтобы добиться триумфа. Перед глазами все время стояло крупное, ласковое лицо.
Ничего не осталось. Съеден хищниками. Не сожжен и не похоронен. Цезарь оцепенел. Думал ли кто-нибудь, что так все кончится? Он придвинул к себе лист бумаги, макнул тростниковое перо в чернильницу и написал своему другу Мессале Руфу в Рим с просьбой от его имени купить для теней обезглавленных право переправиться в царство мертвых.
«Я становлюсь авторитетным среди тех, у кого отрублены головы», — подумал он, щуря глаза.
К счастью, Луций Корнелий Бальб-старший был с Цезарем, когда пришел ответ от Помпея на его письмо, в котором он предлагал Магну два брака и просил провести закон, разрешающий ему баллотироваться без личной явки.
— Я так одинок, — сказал Цезарь Бальбу, но без особой печали. Потом пожал плечами. — Ну что ж, это происходит, когда стареешь.
— Пока ты не уйдешь на покой, — тихо сказал Бальб, — у тебя не будет времени на друзей.
Проницательные глаза блеснули, большой рот дрогнул, обозначились ямочки.
— Какая ужасная перспектива! Покой — это не для меня.
— А ты не думаешь, что когда-нибудь все уже будет сделано?
— Кому-кому, а мне дела хватит. Когда Галлия отойдет на второй план, как и мое вторичное консульство, я приложу все силы, чтобы отомстить за смерть Марка Красса. Я все еще не могу отойти от шока, а тут еще это.
Он постучал по письму.
— А смерть Публия Клодия?
Блеск исчез из глаз, губы сжались.
— Смерть Публия Клодия была неминуема. Он заигрался. Молодой Курион сообщил мне, что Клодий собирался передать власть над Римом кучке неримлян.
Бальб, римский гражданин, но в то же время неримлянин, не повел и бровью.
— Говорят, молодой Курион очень стеснен в деньгах.
— Да? — Цезарь задумался. — А он нам нужен?
— В данный момент — нет. Но все может измениться.
— Что ты скажешь об ответе Помпея?
— А что скажешь ты сам?
— Я не уверен, что не сделал ошибки, пытаясь соблазнить его новым браком. Он стал очень разборчивым в выборе жен. Дочь какого-то Октавия недостаточно хороша для него. Во всяком случае, я прочел это между строк. Наверное, мне надо было сказать прямо, но я вообразил, будто он поймет сам, что, как только младшая Октавия достигнет брачного возраста, я выдерну из-под него первую Октавию и заменю второй. Хотя и первая очень ему подошла бы. Не из Юлиев, но воспитана Юлиями. Это в ней видно, Бальб.
— Сомневаюсь, что аристократичность манер действует на Помпея так же эффективно, как родословная, — чуть улыбаясь, сказал Бальб.
— Интересно, на кого он нацелился.
— Потому-то я и приехал в Равенну, Цезарь. Птичка, севшая мне на плечо, прочирикала, что boni помахивают у него перед носом подолом вдовы Публия Красса.
Цезарь резко выпрямился.
— Дерьмо!
Через мгновение он успокоился и покачал головой.
— Метелл Сципион не допустит этого, Бальб. Кроме того, я знаю эту гордячку. Она не Юлия. Я сомневаюсь, что она разрешит Помпею даже дотронуться до края ее подола, не говоря уже о том, чтобы его задрать.
— Одна из проблем, связанных с твоим восхождением на римский Олимп, несмотря на все попытки boni тебе помешать, состоит в том, что их отчаяние достигло той степени, когда они готовы использовать Помпея точно так же, как используешь его ты. А каким образом они могут склонить его на свою сторону? Естественно, через брак, и такой звездный, что он исполнится благодарности к ним. Отдать ему Корнелию Метеллу — значит буквально пустить его в свои ряды. Помпей посчитает этот брак подтверждением от boni, что он действительно Первый Человек в Риме.
— То есть ты думаешь, что это возможно?
— О да. Корнелия рассудительна. Если она решит, что подобная жертва необходима, то пойдет на заклание столь же охотно, как и авлидская Ифигения.
— Но не по той же причине.
— И да, и нет. Сомневаюсь, что какой-либо мужчина сумеет ответить запросам Корнелии в большей степени, чем ее отец, а Метелл Сципион несколько смахивает на Агамемнона. Корнелия влюблена в свою собственную аристократичность настолько, что не поверит, что супружество с каким-то пиценским Помпеем сможет как-нибудь отозваться на ней.
— Тогда, — решительно сказал Цезарь, — в этом году я за Альпы не двинусь. Мне нужно понаблюдать за Римом. — Он стиснул зубы. — Куда девалась моя удача? Семья, знаменитая производством девиц, не может предоставить мне ни одной.
— Не это поддерживает тебя, Цезарь, — твердо сказал Бальб. — Ты выстоишь.
— Я так понимаю, что Цицерон скоро будет в Равенне?
— Очень скоро.
— Прекрасно. Молодой и талантливый Целий не должен растрачиваться на таких, как Милон.
— Которому никогда не стать консулом.
— Ибо за ним стоят Катон и Бибул.
После ухода Бальба Цезарь выбросил Рим из головы. Мысли его обратились к Сирии, к потере семи римских орлов, без сомнения теперь украшающих залы дворца в Экбатане, теша спесь его обитателей. Необходимо было их отобрать, а это означало войну с Ородом. И может быть, с Артаваздом. Ознакомление с письмом Гая Кассия подсознательно сосредоточило его на восточных делах. Он постоянно держал их в уме, разрабатывая стратегию завоевания могущественной империи через победу над двумя сильными армиями. Лукулл в Тигранокерте показал, что это возможно. А потом проиграл. Вернее сказать, позволил Публию Клодию проиграть. По крайней мере, хоть с этим теперь все в порядке. Публий Клодий мертв. Его больше нет. «А в моей армии никогда не будет никаких Клодиев. В ней будут Децим Брут, Гай Требоний, Гай Фабий, Тит Секстий. Все они замечательные ребята. Они знают меня, понимают меня. Они способны и лидировать, и подчиняться. Не то что Тит Лабиен. Я не возьму его в парфянский поход. Он доиграет свою роль в Галлии, но после этого я с ним покончу».
Объединение Длинноволосой Галлии было весьма трудной работой, но Цезарь хорошо знал, как это делать. И неуклонно пытался установить добрые отношения с как можно большим числом галльских вождей. Он хотел, во-первых, чтобы галлы почувствовали, что они сами будут определять свое будущее, а во-вторых, чтобы в них зародилась признательность Риму. Но он не делал ставки на таких, как Аккон или Верцингеториг. Нет, он надеялся на таких, как Коммий и Вертикон, убежденных, что лучший способ сохранить галльские обычаи и традиции — это спрятаться за римским щитом. Коммий, правда, мечтал сделаться единовластным правителем белгов — и пусть. Это не страшно, это можно позволить. Это в конце концов превратит белгов в единый народ, подчиняющийся преданному Риму царю. А у Рима прекрасные отношения с такими царями.
