Ключевая фигура, вокруг которой вращались все эти люди, Публий Клодий тоже был худощавым и невысоким, но очень смуглым в отличие от светлокожего Децима Брута. Хищность натуры этого незаурядного представителя знатного клана Клавдиев Пульхров проступала даже в улыбке, а без улыбки лицо его и вовсе делалось злым. Он, как никто, умел насолить тем, кто с ним в чем-либо расходился, за что, собственно, непрерывно страдал. Сирийские арабы, например, разозленные его выходками, сделали ему обрезание, Цицерон предал его публичному осмеянию, а Цезарь устроил так, что патриция Публия Клодия усыновил плебей. Были еще и Помпей, заплативший Милону, чтобы тот вывел на улицы шайки бандитов, и весь аристократический Рим, с большим удовольствием поверивший в то, что он предается запретным усладам со своими сестрами Клодией и Клодиллой.
Его самым большим недостатком была ненасытная жажда мести. Стоило человеку оскорбить или уязвить его dignitas, и он вносил этого человека в список для отмщения и ждал удобного случая сравнять счеты. Цицерона, например, ему удалось на какое-то время отстранить от юридической практики, а кипрский Птолемей после аннексии Кипра вообще покончил с собой. Ушел в иной мир и Лукулл, его зять, чья блестящая воинская карьера в одночасье вдруг рухнула. Мать Цезаря, Аврелия, также получила свое. Она воздавала зимние почести Bona Dea, Благой богине, а Клодий, переодевшись в женское платье, пробрался на празднество и осквернил торжество. Хотя эта проделка с той поры не давала ему покоя. Святотатство есть святотатство. Его, правда, судили за него, но потом оправдали. Жена и другие женщины Клодия подкупили присяжных. Фульвия — из любви, другие — в уверенности, что Bona Dea накажет негодяя сама. А наказание могло оказаться нешуточным, и это соображение постоянно точило его.
Его последняя месть была вызвана завистью. Больше двадцати лет назад, в возрасте восемнадцати лет, он обвинил красивую молодую весталку Фабию в безнравственности — преступлении, караемом смертью. Он проиграл. И имя Фабии немедленно появилось в его списке жертв. Потянулись долгие годы. Наконец все заступники Фабии, даже такие, как Катилина, были повержены в прах. В возрасте тридцати семи лет, оставаясь все еще привлекательной и красивой, Фабия (которая ко всему прочему была единоутробной сестрой жены Цицерона, Теренции) сложила с себя обязанности весталки, прослужив Весте положенные тридцать лет. Она выехала из Domus Publica в уютный маленький особнячок на верхнем Квиринале, где собиралась в покое и благочестии проводить свой дни. Ее отцом был патриций Фабий Максим (у Теренции и у нее была общая мать), и он дал ей очень приличное приданое, когда она стала весталкой в возрасте семи лет. Теренция, очень практичная в денежных делах, управляла приданым Фабии с той же эффективностью и проницательностью, с какой она управляла своим собственным большим состоянием (она никогда не позволяла Цицерону наложить лапу хоть на один ее сестерций). И Фабия покинула орден очень богатой женщиной.
Именно этот факт заронил зерно, которое стало прорастать на благодатной почве извращенного ума Клодия. Чем дольше он ждал, тем слаще становилась мысль о мщении. И после двадцати лет он вдруг понял, как можно разделаться с Фабией. Хотя бывшим весталкам разрешено было выходить замуж, мало кто пользовался этим правом: считалось, что это не принесет счастья. С другой стороны, немногие из бывших весталок были так же красивы, как Фабия, или так же богаты. Следовало только найти ей в пару высокородного бедняка. Клодий стал искать и нашел молодого красавца Публия Корнелия Долабеллу, члена «Клуба Клодия». Столь же породистого и развращенного, как Марк Антоний, и столь же нищего.
Когда Клодий предложил ему приударить за Фабией, Долабелла с радостью ухватился за эту идею. Хотя он был патрицием чистой воды, каждый отец мало-мальски приглянувшейся ему девицы тут же прятал свое чадо за спину и говорил на претензию твердое «нет». Как и другой Корнелий — Сулла, Долабелла был вынужден завоевывать место под солнцем, полагаясь лишь на свой разум, ибо ничего не имел за душой. А бывшие весталки не подчинялись никому из мужчин. Они сами за себя отвечали, сами распоряжались собой. Какой случай! Невеста с хорошей кровью, великолепным приданым, еще достаточно молодая, чтобы рожать, очень богатая — и никакого pater familias, чтобы отказать ему!
Да, Долабелла был редкостной тварью, как и Антоний, но с одной разницей. У Антония напрочь отсутствовало обаяние. Привлекательной в нем была лишь наружность, чем он и пользовался в амурных делах. А Долабелла обладал легким, веселым характером и умением вести разговор. Антоний ухаживал примитивно: «Я тебя люблю, ложись!» А Долабелла говорил женщине: «Позволь мне упиться красотой твоего милого, нежного личика!»
Результат — свадьба. Долабелла покорил не только Фабию, но и всю женскую половину семьи Цицерона. То, что дочь знаменитого оратора, Туллия (неудачно выскочившая за Фурия Крассипа), нашла его просто божественным, было еще полбеды. Но чтобы всегда угрюмая и некрасивая ворчунья Теренция тоже пришла от него в полный восторг — такое не снилось ни одному сплетнику Рима. Таким образом, Долабелла стал строить Фабии куры с благословения ее старшей сестры. Бедная Туллия была безутешна.
Клодий радовался, следя за развитием ситуации, ибо брак Фабии потерпел катастрофу с самого первого дня. Почти сорокалетняя девственница, проведшая тридцать лет в окружении женщин, нуждалась кое в каких наставлениях, которых Долабелла дать ей не смог или просто не захотел. Хотя акт дефлорации в первую брачную ночь нельзя было назвать грубым насилием, но и восторга это деяние не принесло ни одной из сторон. Раздраженный и поскучневший, но согреваемый мыслью о перешедшем к нему капитале, Долабелла вернулся к женщинам, которые знали, как и что делается, и были согласны хотя бы имитировать экстаз. Фабия одиноко плакала дома, а Теренция тут же причислила ее к дурам, не понимающим, как управиться с мужиком. С другой стороны, Туллия воспрянула духом и стала даже подумывать о разводе с Крассипом.
Но организатор всей этой круговерти был уже занят другим. Месть — развлечение, а политика — дело, которому Клодий отдавал себя всецело.
Он поставил себе цель стать Первым Человеком в Риме, но не собирался добиваться этого обычным путем — высшая политическая должность в союзе с военным мастерством. Главным образом потому, что таланты Клодия находились не в военной сфере. Он был силен в демагогии и вознамерился протиснуться к власти через Плебейское собрание, состоявшее сплошь из римских всадников-торгашей. Другие шли тем же путем, но в стратегии Клодию не было равных.
План его был грандиозен и прост. Он не обхаживал могущественных торгашей-плутократов. Он добивался своего, шантажируя их. Используя для этого ту часть римского общества, которую все остальные не брали в расчет, а именно capite censi, неимущих. Людей безденежных, не имевших никакого влияния, пригодных лишь на то, чтобы делать детей и поставлять Риму легионеров. Впрочем, даже последнее стало для них возможным не так уж давно, когда Гай Марий дозволил набирать легионы из неимущих. Легионерами они становились, но политически оставались ничем. Да им вся эта политика не была и нужна. Раз есть хлеб и есть зрелища, не все ли равно, кто там всем этим наверху заправляет?
Клодий тем более не хотел делать из них политиков. Ему было ни к чему пробуждать в этих людях сознание собственной силы. Просто-напросто они становились клиентами Клодия. Они видели в нем патрона, добивавшегося для них осязаемых выгод: права посещать свои клубы и школы и получать раз в месяц бесплатную меру зерна, а раз в год — какие-то деньги. С помощью Децима Брута и кое-кого еще Клодий организовал тысячи тысяч неимущих, входивших в общины перекрестков, каких было множество в Риме. В любой день, когда он назначал шайкам появиться на Форуме и на близлежащих улицах, у него под рукой было не менее тысячи человек. Благодаря Дециму Бруту он располагал системой именных списков и учетных книг, дающих ему возможность равномерно распределять нагрузку и сумму в пятьсот сестерциев, выделяемых в уплату за каждую вылазку. Проходили месяцы, прежде чем того же самого человека призывали снова устроить беспорядки на Форуме и попугать влиятельный плебс. Таким образом, лица членов его шайки оставались неузнаваемыми.
