Когда Помпей узнал о происходящем, он тут же послал за Лабиеном и Цицероном: первый умел разрешать проблемы, второй мог запросто переплюнуть Ватиния в краснобайстве. В результате к нему прибыли все кабинетные генералы, включая Лентула Круса, которому в тот момент усердно предлагал деньги Бальб-младший. От Цезаря, разумеется. Но Лентул Крус потянулся за всеми, и Бальб-младший, молясь, чтобы в стане Помпея его не узнали, потащился за ним.

А у реки дело дошло до того, что к Цезарю собралась делегация с северной стороны, возглавляемая одним из Теренциев Варронов. Встреча так и не состоялась. Прибыл Лабиен, перекричал Ватиния и приказал метнуть в южан копья. Запуганные Лабиеном северяне позорно ретировались — и собеседованиям пришел конец.

— Не будь дураком, Лабиен! — взывал Ватиний. — Переговоры нужны! Спасай, кого можешь! Спасай солдатские жизни!

— Пока я здесь, никаких сделок с изменниками не будет! — орал Лабиен. — Но принесите мне голову Цезаря, и мы попытаемся столковаться!

— Ты не меняешься, Лабиен!

— И не изменюсь никогда!

Пока шла эта пикировка, Цицерон посиживал у Помпея, радуясь теплу и уюту и попивая вино.

— У тебя очень бодрый и уверенный вид, — уныло заметил Помпей.

— Тому есть повод, — провозгласил Цицерон, распираемый жгучим желанием похвастаться своей удачей. — Я только что получил довольно приличное наследство.

— Уже получил? — спросил, прищурясь, Помпей.

— Да, Магн, и очень вовремя, очень! — пел Цицерон, не замечая сгущавшихся над ним туч. — Туллия вышла замуж, ей нужно приданое. Первый взнос я уже сделал. Не полностью, правда. Пришел срок делать второй. Двести тысяч, как тебе это нравится! А я все еще должен Долабелле шестьдесят тысяч от первого взноса. Он ежедневно мне пишет. Напоминает. — Цицерон захихикал. — Я полагаю, у него хватает времени, чтобы марать бумагу, поскольку он адмирал затонувшего флота.

— И сколько ты получил?

— Около миллиона.

— Именно такая сумма мне и нужна! — сказал Помпей. — Как мой соратник и друг, Цицерон, одолжи мне эти деньги. Я ума не приложу, чем платить армии, я занимаю у своих же солдат. Немыслимое положение для полководца! Мои войска — мои кредиторы. А тут еще Сципион застрял в Пергаме, наверняка до весны. Я надеялся выкрутиться, получив сирийские денежки, но… — Помпей пожал плечами. — Твой миллион очень выручил бы меня.

Во рту у Цицерона пересохло, горло перехватило. Он сидел, не в состоянии что-либо сказать, пока ясные голубые глаза Немезиды обшаривали его мозг.

— Я же посылал тебя к знахарке в Фессалонике, да? Она ведь поправила тебе зрение?

Цицерон с трудом сглотнул и кивнул.

— Да, Магн, конечно. Я дам тебе денег.

Он поерзал в кресле, хлебнул немного вина, чтобы снять горловой спазм.

— Э-э, я полагаю, ты оставишь мне что-то, чтобы я мог уплатить Долабелле?

— Долабелла на стороне Цезаря! — с праведным гневом воскликнул Помпей. — Это бросает тень и на тебя, Цицерон.

— Ты получишь миллион, — дрожащим голосом произнес Цицерон. — О боги, что я скажу Теренции?

— Ничего из того, что ее бы обрадовало, — ухмыльнулся Помпей.

— А бедняжке Туллии?

— Скажи ей, что с Долабеллой расплатится Цезарь.

Обосновавшись на острове Коркира, Бибул принялся действовать. И гораздо решительнее, чем оробевший Помпей. Плохо, конечно, что Цезарь успешно прошел через выставленный на море заслон. Но еще хуже, что он сам сообщил Бибулу об этом, послав к нему легата Помпея, плененного им. Ха-ха-ха, получай, Бибул! Ничто не могло пришпорить Бибула сильней, чем эта пренебрежительная насмешка. Он всегда до самозабвения отдавался работе, но после визита Вибуллия стал еще безжалостнее подгонять и себя, и других.

Каждый новый полученный им корабль шел патрулировать Адриатику. Цезарь сгниет, прежде чем увидит свои остальные войска. Первая кровь — пустяк, но все-таки это кровь! Выйдя сам в море, Бибул перехватил тридцать транспортов Цезаря и сжег их. Вот! Получите, Антоний и Кален! Этих судов у вас теперь нет!

Он поставил перед собой две задачи. Во-первых, не дать Антонию и Калену набрать флот, достаточный для переброски восьми легионов и тысячи германских конников в помощь Цезарю. Чтобы добиться такого эффекта, он послал Марка Октавия патрулировать италийскую часть Адриатики севернее Брундизия. Скрибонию Либону было велено следить непосредственно за Брундизием, а Гнея Помпея обязали перекрыть все подходы к нему с греческой стороны. Если Антоний и Кален попытаются получить корабли из портов северной части Адриатики, или из Греции, или из портов Италии с западной стороны, им это не удастся!

Его второй задачей было лишить Цезаря возможности получать морем съестные припасы, поэтому без внимания не остались ни Коринфский залив, ни Пелопоннес.

Тут прошел слух, что Цезарь, обеспокоенный возрастающей изоляцией, попытался инкогнито, чтобы не встревожились его люди, вернуться в Брундизий на небольшом открытом полубаркасе. Но у острова Сасон разразился ужасный шторм. Когда капитан суденышка решил повернуть назад, переодетый Цезарь открылся ему, умоляя продолжить путь. «Я Цезарь, — сказал он, — удача сопутствует мне!» Была сделана вторая попытка, но в конце концов полубаркас вернулся в Эпир. Правда ли это, Бибул не знал. Зато он знал, что Цезарь способен на авантюры, и стал действовать еще энергичнее, принимая все меры, чтобы сорвать любой его план.

Когда экваториальные штормы обложили Брундизий, Бибул вполне мог бы расслабиться, но он себе этого не позволил и, поскольку возглавить патруль между Коркирой и Сасоном было больше некому, отрядил в море себя. В любую погоду он вел наблюдение, всегда продрогший, всегда промокший, всегда голодный, ибо ел он урывками, как, впрочем, и спал.

В марте он простудился, но отказывался вернуться на базу, пока не потерял способность что-либо решать. Голова в огне, руки-ноги как лед, дыхание сбилось. Он упал на палубу флагмана, и его заместитель, Лукреций Веспиллон, приказал флоту идти к Коркире.

Там Бибула уложили в постель, но состояние его не улучшилось, и Лукреций Веспиллон принял еще одно решение: послать за Катоном в Диррахий. Тот, боясь не увидеться с дорогим ему человеком, нанял для перехода самый быстрый полубаркас.

Войдя в комнату, Катон с облегчением понял, что Бибул еще здесь. Но уютный небольшой каменный домик словно бы содрогался от его прерывистого дыхания.

Какой он маленький! Меньше, чем был. Или это кровать такая большая? Седые волосы и седые брови почти сливаются с мертвенной чешуей, в которую превратил его лицо морской ветер. Только серебристо-серые глаза, огромные на этой усохшей маске, кажется, еще живы. Они повернулись, увидели, увлажнились. Маленькая рука шевельнулась.

Катон сел на край кровати, взял руку друга в свои. Наклонился, поцеловал Бибула в лоб. И чуть не отпрянул — так горяча была кожа. Ему казалось, что слезы, скопившиеся в уголках глаз умирающего, вот-вот зашипят, пыхнув струйками пара. Он весь горит! Грудь вздымается с хрипом! С болью! Но в застланных слезами глазах светится истинная любовь. Любовь к Катону, которому вскоре опять суждено испытать горечь потери.

— Теперь, когда ты здесь, ничто не имеет значения.

— Я буду здесь, сколько ты захочешь, Бибул.

— Я слишком сильно старался. Нельзя дать Цезарю победить.

— Мы никогда не дадим Цезарю победить. Даже ценой наших жизней.

— Он разрушит Республику. Его надо остановить.

— Мы оба с тобой это знаем.

— Остальные мало стараются. Кроме Агенобарба.

— Я подгоню их.

— Помпей — сдутый пузырь.

— А Лабиен — чудовище. Я знаю. Не думай о них.

— Присмотри за Порцией. И за маленьким Луцием. Теперь он — мой единственный отпрыск.

— Я позабочусь о них. Но сначала разделаюсь с Цезарем.

— О да. Сначала возьмись за него. У него сто жизней.

— Ты помнишь, Бибул, как в твое консульство ты заперся у себя в доме, чтобы следить за небом? Как он тогда возмущался? Но и мы испортили ему консульство. Заставили поступить неконституционно. И заложили основы для будущих обвинений. Когда все кончится, он ответит за все…