— Мы шагаем в историю, — сказал Поллион Квинту Валерию Орке, такому же младшему легату, как он.

Поллион любил почитывать исторические труды.

— Это неудивительно, мы ведь с ним, — сказал Орка и засмеялся. — Каков он все-таки, а? Пуститься в путь с одним легионом! Как знать, что ждет нас в Пицене? Может быть, дюжина легионов и армия ополченцев?

— О нет, — с уверенностью сказал Поллион. — Там три легиона, от силы четыре. И мы их запросто разобьем.

— Особенно если два из них — шестой и пятнадцатый.

— Да.

К вечеру десятого января тринадцатый легион достиг Рубикона и, не останавливаясь, его пересек. Лагерь было приказано ставить на другом берегу.

Цезарь с небольшой группой легатов остался на северном берегу, чтобы наскоро перекусить. В этот сезон реки, текущие с Апеннин, как правило, не вздувались. Снег с гор давно сошел, дожди еще не начинались. Так что, несмотря на длинное и в низовьях широкое русло, Рубикон, берущий начало чуть ли не от истоков высокогорной, текущей на запад реки Арн, не представлял собой никакого препятствия ни для людей, ни для животных.

За едой говорили мало, Цезарь вел себя как обычно. Пища его тоже была обычной: немного хлеба, немного сыра, немного оливок. После трапезы он омыл руки в поднесенном ему слугой тазике, встал со своего курульного кресла, от которого, как все заметили, не отказался, и коротко бросил:

— По коням.

Но конь, которого к нему подвел грум, не был обычным холеным дорожным конем. Это был Двупалый. Как и два прежних Двупалых, на которых он сражался с тех пор, как Сулла подарил ему первого двупалого коня, этот Двупалый — ветеран лет, проведенных в Галлии, — был холеный гнедой с длинными гривой и хвостом и милой круглой мордой. Породистый конь, годный для любого генерала, хотя и не белый. Вот только копыта его были разделены не на два, а на три пальца, каждый из которых заканчивался маленьким копытцем с подушечкой.

Легаты следили за ним как зачарованные. Они все гадали, будет война или нет, и теперь точно знали, что будет. Цезарь садился на Двупалого только перед сражениями.

Он направил коня по пожелтевшей осенней траве в прогалину между деревьями — прямо к сверкающему потоку. Но на отмели, образованной мелководьем, остановился.

«Ну вот. Я еще могу все повернуть вспять. Я еще не нарушил закон, не проигнорировал конституцию. Но как только мой Двупалый пересечет эту тихую незаметную речку, я превращусь из защитника моей родины в завоевателя. Я это знаю. Уже два года. Я прошел через все. Ломал голову, планировал, интриговал, старался сделать, что можно. Я шел на невероятные, немыслимые уступки. Даже дал им согласие на Иллирию и один легион. Но они с этим не согласились. Они плюют на меня, хотят сунуть меня лицом в грязь и превратить Гая Юлия Цезаря в пустое место. Но Гай Юлий Цезарь отнюдь не таков. Он не желает быть пустым местом. Ты хотел смешать меня с пылью, Катон? Теперь ты увидишь, что из этого выйдет! Ты вынудил меня выступить против отечества, попрать закон. Помпей, ты тоже увидишь, что такое война с профессионалом. Как только Двупалый погрузит в поток свои пальцы, я превращусь в изменника своей родины. И чтобы смыть с себя это пятно, я буду вынужден биться с моими же соотечественниками. Но этого мало — я должен их победить.

Что ждет нас на том берегу? Сколько у них легионов? Насколько они подготовлены? Я основываю всю свою стратегию на предположении, что ими не сделано ничего. Что Помпей не знает, как затеять войну, и что boni не знают, как ее надо вести. Помпей никогда сам ничего не затевал, несмотря на все свои пышные титулы. Он — мастер по доделыванию чужой работы. A boni вообще ничего не умеют. Они объявили военное положение и полагают, что далее все пойдет как по маслу. Реалии ими никак не учитываются, они для них что-то вроде игры. Что ж, я тоже игрок. Но я в играх удачлив».

Внезапно он запрокинул голову и засмеялся. Строчка любимого поэта Менандра пришла ему на ум.

— Пусть решит жребий! — воскликнул он на греческом, легонько ударил Двупалого по ребрам и перешел Рубикон — в Италию, навстречу войне.

Аримин драться не захотел. Все население этого городка высыпало с цветами на главную улицу, приветствуя сбитых с толку солдат. Цезарь тоже был несколько обескуражен. Как-никак Аримин находился во владениях Магна и вполне мог ополчиться против Цезаря. В таком случае с кем же теперь воевать? Ему сообщили, что Терм стоит в Игувии, Луцилий Гирр — в Камерине, Лентул Спинтер — в Анконе, а Вар — в Авксиме. Лентулу Спинтеру удалось сколотить десять когорт, остальным — вполовину меньше. Тринадцатый все это не пугало. Раз Аримин драться не захотел, возможно, не захотят и другие. Цезарь не жаждал крови. Чем меньше ее прольется, тем лучше.

Антоний, Квинт Кассий, Курион и Целий прибыли в лагерь под Аримином ранним утром одиннадцатого января. У первых двоих тоги были разорваны, лица в ссадинах, в синяках, — короче, то, что надо. Цезарь тут же построил тринадцатый легион.

— Вот почему мы здесь! — сказал он солдатам. — Мы пришли в Италию, чтобы помешать творящемуся в ней произволу! Ни один римлянин, каким бы родовитым или влиятельным он ни был, не имеет права так поступать с избранниками народа, призванными защищать простой народ, многочисленных представителей плебса — от неимущих до солдат Рима, от деловых людей до государственных служащих. Да, многие из сенаторов тоже плебеи. Но можем ли мы теперь считать их таковыми? Позволив Сенату столь жестоко расправиться с Марком Антонием и Квинтом Кассием, они отреклись от своего плебейского статуса и наследия! Плебейский трибун — лицо неприкосновенное. Он обладает неотъемлемым правом на вето. Неотъемлемым! Все, что сделали Антоний и Кассий, это наложили вето на незаконный декрет, попирающий их права, но в целом бьющий по мне. Я, видимо, сильно унизил Сенат, расширив пределы влияния Рима и добавив деньжат в его кошелек. А может быть, их очень злит, что я не с ними. Что ж, я действительно не из них. Сенатор — да. Магистрат — да. Консул — да. Но никак не член маленькой, жадной и злобной шайки так называемых «добрых людей» — boni! Главная цель их — отстранить римский народ от управления собственным государством. Они решили, что Сенат — это единственный правящий орган, оставшийся в Риме. Их Сенат, ребята, не мой Сенат! Мой Сенат — ваш слуга. Их Сенат хочет быть вашим хозяином. Он хочет единолично решать, сколько денег платить вам и давать ли вам по истечении срока службы надел земли. Он хочет определять размер ваших премий, вашу долю в трофеях, степень участия в триумфальных шествиях. Он даже хочет решать, давать ли вам гражданство, пороть ли ваши спины, согнувшиеся на службе Риму, колючими плетьми. Он хочет, чтобы вы, солдаты Рима, признали его вашим хозяином. Он хочет, чтобы вы боялись всех, хныкали, как самые презренные нищие на сирийской улице! Гиртий довольно вздохнул.

— Закусил удила, — сказал он Куриону. — Это будет одна из его лучших речей.

Цезарь между тем продолжал:

— Эта злобная, шайка, эта жалкая кучка засевших в Сенате манипуляторов посягнула на мое dignitas, на мое право на общественное уважение благодаря моим личным заслугам. Они хотят уничтожить и ваше dignitas, называя все, что выделали, предательством. Вспомните, как это было, ребята! Вспомните мили изнурительных маршей, пустые желудки, свист вражеских стрел! Вспомните павших в боях, взгляните на свои шрамы! Задумайтесь, где мы были, что делали, сколько работали и сколько вытерпели всего, чтобы прославить свою страну, свой народ! И что в результате? Наших плебейских трибунов бьют и вышвыривают на Форум! Наших достижений не замечают, больше того, на них просто плюют! И кто же? Штатская шушера, кабинетные генералы! Кто-нибудь слышал о Катоне-воителе? Или о победителе Агенобарбе?