Незаметно подкравшийся сзади Сырник захихикал мерзко так, присунул голову к уху Тымгыра и шепчет ему:

– Прям-таки для любого оружия неуязвимы?

Тымгыр закивал серьезно:

– Для любого. Он полетит, чем хочешь в него стреляй – хоть баллистикой, хоть турбулентностью, а он на своем верном коне все равно поведет избранных к победе.

А Сырник уж и так, и этак извивается. Дождался. Парфемон Тымгыра тихонько толкнул, чтобы тот замолчал, и Безымянный Тымгырову руку сжал, но парнишка загорелся. Ноздри раздувает, глазами посверкивает, прям как тот верный Джихангиров конь. Сырник ему:

– Тебе кто эту дурь рассказал?

А тот:

– Не дурь это, а правда! Мать меня в колыбели качала, кобыльим молоком поила и рассказывала, что было, что будет. Отец посадил меня на жеребенка, по степи мы с ним поскакали, и степь мне рассказывала, что истина, что ложь. Это ты лжешь, а я правду говорю!

Сырник аж испугался, попятился – да прямо в костер! Котелок перевернул, варево расплескал. Тут уж и дым, и запах пошел, Парфемон уследить не успел. Охранники с Безбородым прибежали, всех палками посекли, а Сырника в карцер утащили. Только недолго Сырник в карцере томился. Часа через два вышел, довольный такой, будто сметаной его там кормили. А ночью Тымгыр пропал. Безымянный его искал, всюду искал, но что проку – ночью двери замыкают, в коридоре солдат с ружьем сторожит. Ты ему: «Тымгыра видел?» А он тебе: «Пшел, сука!» – и сапогом под зад.

Утром вернулся Тымгыр. Губы разбиты, под глазом синяк. Шел скрючившись, сидеть и вовсе не мог – только на животе лежать. Безымянный к нему кинулся, обнял, по плечу гладить начал. Ну, расплакался парень в конце концов. Руками в Безымянного вцепился, завсхлипывал:

– Они говорили – умный такой, да? Смелый такой? Ну давай, если не хочешь с нами – в окно прыгай. Вдруг полетишь. Как Джихангир твой. А я не решился. У них ружья… Жить хотелось очень. Лучше бы прыгнул!

Уснул потом. Безымянный ничего так, рядом сидел, спокойный вроде. По голове Тымгыра гладил. Сапог виноватый рядом встал, вздохнул:

– Я бы разобрался с падлой, да не та сейчас моя власть.

Ну, постояли еще маленько и разошлись.

Сырника на следующее утро мертвым нашли. Из спины штырь торчал, тонкий, острый. Сержант, как только это увидел, глазом волчьим на зэков уставился, спрашивает:

– Где Тымгыр? Безымянный где?

А тут у него рация – пик-пик. Он к уху подносит, но слышно-то всем! В общем, внизу они были. Оба. Даже и не пробовали взлететь.

Обрыдло это все Парфемону. ВанДенисыч, конечно, умный, но тут вот ошибся. В лагере все просто было. Выкопай яму, зарой яму, а думай о чем хочешь – хоть о девчонках, хоть о змеях летучих, хоть о новогодней елке со звездой. А здесь… Не получалось у Парфемона о приятном думать. Вроде и работа не зряшняя, и продвигается бойко, видно прямо, как башня растет, – их-то переводят для ночевки каждый раз на верхний этаж, все выше и выше. Но нет в душе радости. Веры совсем нет. Хоть возьми и как эти двое из окошка прыгай. Напоследок, глядишь, и пролетишь с полверсты. А не пролетишь, так упадешь, это тоже вроде полета, падать-то с такой верхотуры долгонько.

ВанДенисыч в последнее время совсем сдал. Как приходит со смены, садится в уголок, бормочет сам с собой, схемы какие-то чертит. Как будто тронулся. Парфемон однажды подошел послушать.

– Оружие, – бормотал ВанДенисыч, – оружие. Как знание превратилось в оружие? Того ли мы хотели…

«Старая песня», – подумал Парфемон и совсем уж собрался отойти, но тут ВанДенисыч его заметил. Улыбнулся так, привычно, по-доброму, и подвинулся слегка на своем лежачке.

– Присаживайтесь, Парфемоша. Давно мы с вами не беседовали.

Беседовать не хотелось, но не обижать же старика. Последние дни человек доживает. Парфемон устроился рядом с ВанДенисычем, пригорюнился. А тот, наоборот, повеселел будто:

– Знаете, Парфемоша, о чем я в последнее время размышляю?

Парфемон нехотя спросил:

– О чем?

– О том, что скоро все это кончится.

Парфемон покосился на худющее ВанДенисычево плечо. Кости так и выпирают под тонким свитерком. Точно, скоро. Но надо было что-то сказать, и Парфемон сказал:

– Вы, ВанДенисыч, не отчаивайтесь. Ну приболели, с кем не бывает. Вы жилистый и нестарый еще. Сдюжите. А насчет работы не беспокойтесь – поможем, сейчас без Сырника и вовсе все хорошо пойдет.

ВанДенисыч улыбнулся, покачал седой головой:

– Всегда мы так, Парфемоша, не понимаем друг друга, хотя вроде бы об одном говорим. Я много думал. Этой башней, этой вот самой стройкой наши мучители роют себе могилу. И вы знаете почему?

Парфемон пожал плечами. По всему выходило, что могилу роют не яблокоголовым, а как раз ВанДенисычу и Парфемону.

– Потому, – улыбка старика стала лукавой, будто он припас с обеда сладкое и собирался Парфемона угостить, но прежде хочет, чтобы младший угадал – леденец он припрятал на палочке или шоколадную конфету, – потому, Парфемон, что скоро знание станет бессильным. Подумайте сами… Чем нас убивают? Законами, теми самыми законами, которые будут изучать в этом здании. И тогда мы исчезнем. Но новые люди, родившиеся после нас, станут свободными. Они будут подчиняться правилам природы с детства, и оружие будет им не страшно. Может быть, об этом-то как раз и говорила степная сказка. Вы знаете, Парфемоша, народ мудр и часто предсказывает то, до чего светлейшие умы интеллигенции додумаются лишь спустя несколько поколений.

ВанДенисыч еще долго талдычил о грядущем счастье, так долго, что и не заметил, как Парфемон тихонько поднялся и отошел в свой угол. Счастье. Да что ему в том счастье? И как смогут быть счастливы эти – будущие, бескрылые?

В воздухе потянуло весной. С недостроенных парапетов свисали длиннющие сосульки, и с сосулек капало. Под дырявой пока что крышей было сыро, неуютно – хуже даже, чем в зимние холода. Но забредал ветерок, кидал в глаза горстку водяной пыли, теребил волосы на лбу – и казалось, что дышать становится легче. Земля внизу почернела, протопла, и от недалекой реки ночами слышался треск – это вода пробовала лед.

Парфемон не то чтобы пообвыкся, но зимняя тоска отпустила. А заместило ее в душе беспокойство, ожидание – вдруг что-то да произойдет? Башня вознеслась под самые облака, и однажды утром, подбрасывая вверх гранитные глыбы, Парфемон услышал над головой крик. Это возвращались из дальних лесов, из чужих мест серые гуси.

К весне зэки придумали новое развлечение. Обостряли зрение до невозможности и заглядывали в дома за рекой. Пялились сквозь занавески, сквозь мутные, неотмытые еще стекла. Сапог и компания, понятно, больше глазели на баб. Парфемону это было не особенно интересно. Скользя взглядом по окнам домов, он, казалось, искал что-то, ответ на вопрос или решение мучающей его загадки. Вечерами возвращался в свой угол, садился на тощий матрас и думал, думал. Уснувшие было зимой мысли так и лезли в голову. Думал и о Тынгыре с его сказкой, о Безымянном – так они и не узнали его имени, – о Сырнике думал, о ВанДенисыче. И о Грибше. Грибша тогда спроворил крылья из блесткой слюды, из крепких сосновых досок, сколачивал их гвоздями – от проклятых природных законов, чтобы дольше держались. И взлетел ведь, и полетел, хотя, как сейчас Парфемон осознал, крылья были слишком тяжелыми.

А потом Парфемон понял. Понимание было таким ясным, таким простым, что сначала он даже не осознал, что вот оно – понимание. Дело было утром. Вставали, вяло почесывались рядом, ловили раскормленных вшей. Банного дня им здесь не полагалось, и все изрядно запаршивели. Гольфик, один из сапоговских, соскочил с подоконника и начал громко рассказывать, как всю ночь он следил за молодой парочкой и какие штуки те проделывали. Народ похохатывал. Глянул в окно и Парфемон, глянул особенным зрением и увидел мост, а на мосту – двух малявок. Школьницы, небось первый или второй класс. Одна вытащила из портфеля тетрадку, вырвала листок и ловко его свернула. Получился бумажный голубок. Маленькая размахнулась и перекинула его через перила, и голубок полетел, поплыл над талым льдом и темной водой. И Парфемон полетел, поплыл вместе с ним, и все стало просто и ясно, и открылись на миг и глубина, и смысл, и соразмерность. Наверное, так чувствовал себя ударенный яблоком Ньютон.