– Мне когда-то снилось это небо, этот вечер, – сказала девчонка, глядя поверх моей головы.

– Бывает, – сказал я. – Всем что-нибудь снится… Каждую ночь. Мне вчера приснилась баклажанная икра. Будто я две банки съел. Без хлеба.

Она посмотрела на меня, и глаза ее поскучнели. Ну и пусть. Очень мне интересно слушать про ее детские сны.

– У меня каблук шатается, – сказала девчонка.

– Пошли домой, – обрадовался я.

Девчонка сняла туфлю, протянула мне:

– Камнем…

Я подобрал с земли булыжник и остервенело замахнулся.

– Осторожнее, – сказала девчонка. – По пальцам…

Я опустил камень и взглянул на нее. Девчонка, закинув голову, смотрела на вечернее небо, где сияли звезды. И глаза ее тоже сияли, Ярче, чем звезды. Рукой она держалась за мое плечо. Одна нога была поджата. Девчонка смотрела на звезды и улыбалась.

– Опять сон вспомнила? – спросил я. – Валяй, рассказывай.

Девчонка продолжала считать звезды. Накрашенные губы ее чуть заметно шевелились.

– Я Золушка, – сказала она своим певучим голосом. – А ты никакой не банан. Ты принц из старой волшебной сказки. Нашел мою серебряную туфельку… Почини же ее, принц.

Ее тетушка, верно, носила сорок четвертый размер. Эта «туфелька» была бы впору великану из племени людоедов. Я прибил каблук.

– Будет держаться, если… если не будешь бегать по танцулькам.

– Спасибо, принц, – сказала девчонка.

– Я буду звать тебя Рысь, можно? – спросил я.

– Ты бесчувственный пень, – почему-то обиделась девчонка. – Ты за свою жизнь не прочитал ни одной сказка… Вот почему тебе снится какая-то дурацкая икра.

Это она зря сказала, сказки я любил. И прочитал их кучу. Не меньше, чем она.

– Мне надоело здесь толкаться, – сказал я. – По домам, Рысь?

– Я хочу на бал! – Рысь капризно стукнула каблуком. – Слышишь, принц?

– Черт с тобой, – смирился я. – Еще два танца, и по домам.

Алку я больше не видел. Герка вертелся за барабаном, как бешеный. Может, тот долговязый, на которого я наступил, ушел с Алкой. Так Герке и надо, пускай побесится. Как только закончился второй танец, я взял Рысь за руку и выбрался из этой толкучки на улицу. Девчонка надулась на меня и всю дорогу молчала. Она шла рядом, но я не слышал ее шагов, Так мягко рысь ступает в лесу по листьям. На Дятлинку я не пошел ее провожать, много чести. Довел до висячего моста.

– Ты отвратительно танцуешь, – сказала Рысь, покачиваясь на мосту.

– Ступай-ка спать, принцесса… А то тетка всыплет.

– Меня никогда не бьют, – сказала девчонка, покусывая губы. – Запомни это.

– Зря, – сказал я. – За помаду следовало бы отодрать ремнем.

Этого, пожалуй, не надо было говорить. Даже в темноте видно было, как покраснела девчонка.

– Я думала… – сказала она.

Что она думала, я так и не узнал. Моя Рысь круто повернулась и помчалась через мост. Как еще ногу не сломала, там щели между досками. Мост загудел, закачался. На той стороне девчонка остановилась.

– Лучше не приходи на Дятлинку, – крикнула она. – Морду набью! – С секунду постояла. И скрылась в черной тени деревьев.

Рысь исчезла. Еще с минуту уныло скрипел висячий мост. Глухо журчала внизу вода. Слышно было, как шумели на Дятлинке старые деревья. В густой чернильной воде, освещая рыхлые сизые облака, качалась холодная луна.

Осень шагала по городу, не разбирая дороги. Утром на железных крышах белел иней, а вечером с карнизов свисали маленькие прозрачные сосульки. Они выстраивались в ряд, как зубья у неразведенной пилы. Дул холодный ветер. Грязи стало меньше. Она превратилась в корявые серые глыбы. Глыбы насмерть вмерзли в обочины дороги. Наша дряхлая трехтонка прыгала по разбитой мостовой, как озорной жеребенок. Ящики кряхтели в кузове, стукались деревянными боками в борта. Дяде Корнею плевать было на машину и ящики, он план выполнял. Положив руки на черную отполированную баранку, жал подметкой газ и мрачно смотрел на дорогу. Рыжеватые брови его были всегда сдвинуты к переносице. В углах губ зеленели глубокие морщины. С нами дядя Корней не разговаривал. Даже если его о чем-нибудь спрашивали, отвечал не сразу. Какая-то мрачная личность этот дядя Корней. Он мне не нравился.

Корней затормозил у домика с голубым забором. На крыльцо выскочил мужчина без пальцев на левой руке. Швейк посмотрел на дядю Корнея. Шофер вытащил из кармана папироску, сунул в рот, пожевал. Тяжелый приплюснутый подбородок задвигался.

– У правого борта в углу, – сказал он.

– Сбросим, Максим, – толкнул меня Швейк.

Я покачал головой:

– Сбрасывай, если надо… Я не буду.

Дядя Корней достал спички, прикурил.

– Подсоби мальцу, – негромко сказал он, не глядя на меня.

– А ну вас, – ответил я.

Швейк с беспокойством посмотрел на меня, на шофера, выбрался из кабины.

– Я сам, – сказал он.

– Погоди, – остановил его дядя Корней. Не вынимая папироску изо рта, он пускал дым на ветровое стекло.

– Со мной лучше по-хорошему, – сказал дядя Корней. – Не приведи бог – рассержусь… – На меня он не смотрел. Смотрел прямо перед собой. И глаза у него были такие же расплывчатые, тусклые, как дым, расползающийся на стекле.

– Я грузчик, – сказал я, – а не…

Дядя Корней положил мне руку на плечо. Плечо хрустнуло и поехало вниз. Не пальцы впились в мое тело – стальные кусачки. Краем глаза я близко видел большое расплюснутое ухо. Ухо было покрыто редкими белыми волосами.

– Не петушись, парнишечка, – сказал Корней. – Говорю, я – сердитый… Давай по-хорошему.

– Не тискайте, я не девчонка…

Корней посмотрел на меня, усмехнулся и отпустил.

– Подсоби мальчику, – сказал он. – Ящик тяжелый.

– В последний раз, – сказал я, выбираясь из кабины.

– Не кидайте на землю, – пробурчал Корней. – В растрату вгоните…

Мы подняли со Швейком на борт тяжелый ящик. Беспалый мужчина подхватил его, как пушинку, и унес в дом. Из кабины вылез дядя Корней и не спеша направился за ним. Громко стукнула дверь, лязгнул засов.

– Пощекотал? – спросил Мишка.

Лицо у него было смущенное. Чувствовал, подлец, свою вину. Втянул меня в эту грязную лавочку. Экспедитор… Лучше бы я на лесах стоял с Аллой и Анжеликой и кирпичи подавал лупоглазому парню в длинном фартуке.

– Беги отсюда, – сказал Швейк. – Сдался тебе этот техникум.

– Куда бежать?

– На кудыкину гору.

– А ты чего не бежишь?

Швейк посмотрел на дверь. Лицо его стало скучным.

– «Гарун бежал быстрее лани…» – сказал он. И снова посмотрел на дверь. – От него не убежишь… Он на краю света сыщет. Максим, я сволочь. Зачем тебя взял на машину?

– Подумаешь, – сказал я. – Захочу – уйду.

Швейк как-то странно посмотрел на меня своими грустными карими глазами и пробормотал:

– Так-то оно так…

На крыльце показался дядя Корней. Он рукой вытер губы, встряхнул головой. Лицо у него было довольное. Видно, раздавили с беспалым бутылку водки, спрыснули удачную сделку. Он завел машину, но с места не трогал.

– Ждет, – сказал Швейк и спрыгнул вниз.

Я остался в кузове. Дверца отворилась. Из кабины высунулась голова Корнея:

– Вали в кабину!

– Мне и здесь хорошо, – сказал я.

Корней подвигал рыжими бровями, спросил:

– Как маленького – в охапку?

Пришлось слезть. Я начал понимать, что с Корнеем спорить бесполезно, одни неприятности. Сел рядом со Швейком. Плечо ныло. Силу показывает, подлец! Машина отъехала немного и снова остановилась. Шофер достал из кармана луковицу, откусил половину и стал с хрустом жевать.

– Инспектор, собака, не учуял бы, – сказал он.

Мы со Швейком молчали. Корней морщился, но луковицу ел. Из мутного глаза выкатилась слеза. Покончив с луковицей, достал из кармана пачку денег, толстыми пальцами отсчитал несколько штук, протянул Швейку. Мишка равнодушно сунул деньги в карман. Потом отсчитал еще несколько сотенных и протянул мне:

– Держи, парнишечка, три бумаги.