– Что же случилось с вами в командировке? – спросила Марина.

Кащеев заерзал на стуле, засопел, но при Марине не решился высказать, что обо мне думает.

– Командировка как командировка, – сказал он.

– Говорят, в поезде произошло какое-то страшное убийство? – невозмутимо спросил я.

– Убийство? – У Марины стали большие глаза.

– Не слышал, – сказал Глеб и наградил меня яростным взглядом.

– Кто кого убил? – спросила Марина.

– Глеб крепко спит в поездах, – сказал я, – он мог и не знать этого.

– Какая-нибудь очередная утка, – сказал Глеб. – Чего только люди не наговорят!

– Из верных источников, – ввернул я.

Глеб не спускал глаз с Марины, он готов был в лепешку расшибиться, чтобы понравиться ей. А я не давал ему развернуться.

– Вам очень идет эта кофточка, – сказал Глеб. – Японская?

– Тебе ужин несут, – сказал я.

Мы распрощались с поскучневшим Глебом и встали. Он незаметно показал мне кулак. Когда мы оделись, он выскочил в гардероб и остановил нас.

– Я слышал, вы работаете в поликлинике? – обратился он к Марине. – Давно собираюсь написать очерк о врачах… Я тебе, кажется, говорил, – он взглянул на меня.

– Первый раз слышу, – сказал я.

– Мне редактор все уши прожужжал, когда же на столе появится очерк. – Глеб отвернул от меня свою наглую рожу и елейным голосом сказал Марине: – Мне необходима будет ваша консультация…

– Консультация? – спросил я.

Кащеев потрогал себя за толстый нос и, окончательно обнаглев, выпалил:

– В общем, дайте ваш телефон!

Ну и нахал!

– Вряд ли я смогу помочь, – ответила Марина.

– Сможете! – с жаром воскликнул Глеб.

– Ну что ж… – Марина нерешительно посмотрела на меня. – Андрей знает мой телефон.

– Не исчезай, старина, – сказал я и протянул руку.

На улице сумрачно. С Широкой порывами дует ветер. Поскрипывают в парке деревья. Над городом, добродушно мурлыча, высоко прошел пассажирский самолет. Из Риги в Москву. Он всегда в это время проходит. Когда мы поднялись на мост, на темной неспокойной воде увидели лодку. Она тихо плыла вниз по течению. Вдоль бортов журчала вода, с весел срывались капли.

В лодке сидел человек – черная сгорбленная фигура в плаще. Куда понесло его, на ночь глядя?

– Твой приятель очень внимательный, – сказала Марина. – Сразу обратил внимание на мою новую кофточку… А ты и не заметил.

– Ты ему, конечно, дашь консультацию? – спросил я. – Заодно и о кофточках поговорите… Он в этом деле соображает.

– А почему бы и нет?

– Ради бога, – сказал я.

– Ты никак ревнуешь?

– Что ты, – сказал я.

Мы остановились под уличным фонарем. Круглый матовый шар освещает коричневые ветки клена. Уже кое-где распустились почки.

Над нами, на втором этаже, распахнулось окно, и Анна Аркадьевна – мать Марины – сверху вниз посмотрела на нас. Сколько раз я говорил себе, что нужно останавливаться у другого подъезда! И всегда забывал.

– Ты скоро, Мариночка? – спросила она.

Меня зло разобрало.

– Мы будем стоять до утра, – сказал я.

Марина изумленно посмотрела на меня.

– Андрей!

– Тебе не шестнадцать лет, – сказал я.

– Мариночка, чай на столе. – Окно с треском захлопнулось.

Если бы ее не было дома, я пошел бы сегодня к Марине. Иногда Анна Аркадьевна уезжает в Москву к сыну. Он учится в военной академии. Вот тогда я каждый день навещаю Марину и остаюсь у нее до утра. Этой весной Анна Аркадьевна что-то не спешит к сыну.

Марина огорченно посмотрела на меня.

– Она и так…

– …не терпит меня, – подсказал я.

– Я ее взгляды не разделяю.

– Иди, чай остынет, – сказал я.

Марина посмотрела мне в глаза и, сухо обронив «спокойной ночи», пошла в подъезд. Напрасно я ее обидел. Так уж неудобно устроен мир. У женщины, которую ты, допустим, любишь, есть сварливая мать, которая тебя ненавидит. В твоей комнате непременно кто-нибудь посторонний живет или рядом отвратительные соседи. Если ты в кино положишь руку на колено любимой или, упаси бог, попытаешься поцеловать в потемках, тут же кто-либо закашляется и зашипит, что, мол, вот она, современная молодежь… И скитаются бедные влюбленные по пустынным паркам да скверам, мокнут под дождем, зябнут в лютый мороз в холодных подъездах, прячутся в темных углах от любопытных глаз прохожих.

Я догнал Марину на лестничной площадке. Взял ее холодные влажные щеки в ладони и поцеловал.

Мы стоим в пролете между этажами. Внизу и наверху горят лампочки. Железное ребро батареи вдавилось в мою ногу, но я не хочу шевелиться. Марина прильнула ко мне. Глаза ее полуприкрыты. Теплая близкая женщина, которая, наверное, любит меня… Ее дыхание щекочет шею. Для того чтобы поцеловать ее, мне нужно нагнуться. Ее руки обвивают мою шею, притягивают к себе. И снова на ее губах я ощущаю запах молока… Я могу взять ее на руки и понести… Но куда? До дверей ее квартиры? Позвонить и передать из рук в руки Анне Аркадьевне?..

Наконец мы расстаемся.

– Я позвоню, – говорю я.

– Конечно, – отвечает она.

– А Глебу не дам твой телефон.

– Конечно, – говорит она.

Ее щеки порозовели, стали теплыми, карие глаза блестят. Я понимаю, она не хочет, чтобы я уходил. Она касается легкими пальцами моих волос, гладит лицо. Мне бы нужно сказать ей что-нибудь приятное, например – как хорошо, что мы встретились и как она мне сильно нравится, но я молчу. Почему-то трудно лезут из меня всякие хорошие слова. Где-то на полпути застревают…

– Уже без шапки? – говорит она и снова притягивает к себе…

Я сбегаю вниз, ногой распахиваю дверь и подставляю ветру лицо.

Денек выдался горячий. Не успели закончить монтаж автотормозной аппаратуры, как из разборочного цеха привезли паровозный насос. Начальник цеха Ремнев, как всегда, был краток:

– Этот подарочек – кровь из носу – нужно отремонтировать сегодня… Месяц кончается, а насос для сдаточного локомотива… На вас вся страна смотрит!

Лешка взглянул на нас. Дескать, что будем делать, хлопцы? Мы знали, Никанор Иванович зря просить не будет. Значит, действительно работа срочная и нужно делать. Карцев понял.

– В крайнем случае задержимся, – сказал он.

– Надеюсь на вас, ребята, – сказал Ремнев.

Этот громогласный человек мне нравился. Невысокого роста, но широкий, лохматый, с большим прямым носом, он походил на пирата. Брови – два черных ерша, на широком лбу глубокие морщины, которые косо пересекал красноватый рубец. Старое ранение. Весь квадратный, массивный, Ремнев обладал большой физической силой. Когда в нашем цехе завалился на бок автокар с тяжелой деталью, Ремнев, оказавшись поблизости, первым бросился на помощь автокарщику, которому придавило ногу. Без особого труда он поставил автокар на место и даже взвалил на него многопудовую деталь.

Ремнева за глаза звали в цехе Мамонтом. Недавно его избрали членом парткома, и в его обязанности входило заниматься персональными делами. Человек скрупулезной честности, он не любил разбирать эти дела. И поэтому, когда к нему поступало персональное дело коммуниста, он ходил по цеху мрачный как туча. Очевидно, ему горько было разочаровываться в людях. На собраниях он выступал редко. Не любил с трибуны говорить. Хотя с таким басом, как у него, можно было выступать с любой сцены.

Рабочие относились к нему с уважением. Была у него одна привычка, которой он стеснялся. Мамонт любил нюхать табак. У него была желтая деревянная табакерка, которую он носил всегда с собой. Время от времени отворачивался в сторону и поспешно заряжал широкие ноздри табаком. Потом тупо смотрел на кого-нибудь, помаргивая, и наконец оглушительно чихал. Иногда дуплетом. Так примерно стреляет охотничье ружье шестнадцатого калибра. Когда он чихал, слышали все. И тут же, улыбаясь, кричали: «Будьте здоровы, Никанор Иванович!» Мамонт встряхивал головой, утирал с крепкой щеки слезу и поспешно уходил в конторку. Немного погодя оттуда снова раздавались три-четыре «выстрела».