Этот чертов насос нужно разобрать, отремонтировать и собрать. Еще неизвестно, сколько проторчим после конца смены, а я договорился сразу после работы встретиться с Мариной. Она сказала, что возьмет билеты в кино, а потом зайдем к ней. Анны Аркадьевны не будет дома. Она уйдет к приятельнице. В преферанс играть. Она по средам всегда в карты играет. Я, конечно, не возражал, если бы она каждый день дулась в преферанс. Без выходных. Но она почему-то предпочитала среду. И поэтому я расстроился. Мне очень хотелось повидать Марину.
Когда Мамонт ушел, Матрос пнул насос:
– Никак с неба свалился?
Мы молча принялись за работу. Может, я еще успею. Я вспомнил, что в обед Шарапов сказал, чтобы я зашел в партком в три часа. Всех, кто направляется в деревню, на посевную, собирали в партком. Мы должны были выслушать напутственное слово. Уходить из цеха в этот момент было неудобно. Это походило бы на дезертирство. И хотя на моих часах было без пяти три, я остался. Обойдусь без напутственного слова.
– Этот художник с черной бородой вчера приперся ко мне, – стал рассказывать Валька, орудуя ключами. – Притащил бутылку и стал уговаривать, чтобы я ему позировал… Лепить меня хочет.
Я вспомнил этого парня. Аркадий Уткин, скульптор. По Валькиному тону я понял, что Уткин все-таки уговорил его.
– Позировал? – спросил я.
– Говорит, в моем лице что-то такое есть… Дора чуть не лопнула со смеху. Это в ее-то положении… Я, говорит, думала, что он урод, а его лепить хотят. Лепите, говорит, на здоровье, только потом отдайте мне этот портрет…
– Скульптуру, – поправил Дима.
– Отдайте, говорит, мне эту скульптуру, я ее в огород поставлю… А то галки одолели. Я так думаю, это она от зависти. Ну и попросил Уткина тут же на месте изобразить ее, какая есть. Так она даже из дому ушла… А он все одно изобразил ее. Я этот портрет на стену повесил. «Материнство» называется. Главное в этом портрете – живот… Руки-ноги тоже есть, но это так, между прочим… Погоди, я что-то не помню? Нарисовал этот черт бородатый ей голову?
– Ну и как, понравился Доре портрет? – спросил я.
– Я ей не сказал, что это она.
– А тебе-то нравится?
– Пускай висит, – сказал Матрос.
– Все ясно, – сказал Дима. – Валя напоролся на абстракциониста.
– Мне-то что, пускай лепит.
– Он тебя изобразит в виде молота и наковальни, – сказал я.
– Вот и хорошо… Никто не узнает.
Я по глазам понял, что Валька расстроился. Жалеет, что сгоряча согласился позировать. А теперь не откажешься…
Пришел Мамонт. Мы уже разобрали насос и подгоняли компрессионные кольца большого поршня. Возможно, успеем до гудка все сделать. Самое большее – на полчаса задержимся.
Мамонт был в хорошем расположении духа. За насос он не беспокоился, знал, что все будет в порядке. Двигая густыми черными бровями, он насмешливо смотрел на Вальку, который усердно шлифовал крохотный золотник.
– Карцев, как же так получается? – сказал Ремнев. – Самый здоровенный в бригаде – балуется с золотниками, а вот бедный Дима ворочает пудовый кран?
Карцев взглянул на Мамонта – не шутит ли начальник? – потом на Диму.
– Матрос, помоги.
– Сам справлюсь, – запротестовал Дима.
Валька был у нас незаменимый мастер подгонять золотники. Работа эта тонкая и сложная. И, как правило, Карцев поручал это дело Вальке. Я видел, как у Матроса побагровела от возмущения шея.
– Это я балуюсь с золотниками? Ну вы и сказанули, Никанор Иванович! Профессор лучше не сделает, чем я…
– Профессор, говоришь? – ухмыльнулся Мамонт. – Давай любой золотник – вмиг подгоню!
Матрос взял со стенда позеленевший золотник воздухораспределителя и его корпус.
– Прошу, – сказал он и подмигнул нам: дескать, сейчас посмеемся.
Мамонт снял кожаную куртку и, засучив рукава серой рубахи, с азартом принялся за дело. Мы молча работали и поглядывали на него: справится или нет?
– Проверяй, – сказал Ремнев. На толстом носу у него высыпали мелкие капли пота.
Валька долго возился у стенда.
– На то вы и начальник цеха, – наконец сказал он.
– Я вот к чему завел этот разговор, – сказал Ремнев, надевая куртку. – Вы должны подменять друг друга. Уметь делать все. Здесь специализация ни к чему. Вот заболел сегодня профессор…
– Я не болею, – ввернул Валька.
– …и заминка вышла бы. Кто из вас быстро смог бы подогнать золотник?
Мы молчали. Крыть было нечем.
– Вас бы позвали, – нашелся Карцев.
– Месяц вам сроку на переподготовку, – сказал Мамонт. – Чтоб все стали профессорами, как Матрос… Учтите, проверю.
В этом мы не сомневались. Мамонт не из тех, кто забывает завтра то, что говорит сегодня.
– Совсем забыл, – сказал Ремнев. – Из комитета комсомола звонили. Требуют тебя.
Я взглянул на ребят. Они молча работали. Если я уйду, им придется на час задержаться, а может быть, и больше. Не могу я сейчас уйти.
– Я человек сознательный, – сказал я. – Обойдусь без благословенья…
– Ладно, скажу, что у тебя срочная работа.
Мамонт ушел.
– В прошлое воскресенье я нашел в лесу подснежник, – сказал Дима.
– Подарил бы кому-нибудь, – посоветовал я.
– Зиночке, например, – ввернул Матрос. Мы подозревали, что Дима неравнодушен к молоденькой официантке Зиночке. Когда она обращалась к нему, Дима краснел. Других доказательств у нас не было.
– Отец нечаянно сел на подснежник, – сказал Дима. – А жалко. Красивый цветок.
– Еще найдешь, – утешил я.
– И обязательно подари Зиночке, – посоветовал Валька. – Это они любят.
– При чем тут Зиночка? – обиделся Дима.
Валька обнял его здоровенной ручищей за плечи.
– Я же тебя люблю, муха ты цокотуха! Тронь тебя кто-нибудь пальцем… Голову оторву!
– Ну тебя, Валька, – сказал Дима.
– А Зиночка хороша… И того… неравнодушна к тебе.
После гудка – мы уже заканчивали работу – пришел Вениамин Тихомиров. Я удивился: он еще ни разу не заходил сюда. Вот уже полмесяца, как Венька работает на заводе. Его назначили инженером в цехе сборки. Должность неплохая. Венька с головой окунулся в работу. Уходил утром, а возвращался в сумерках. Иногда не вылезал из цеха по две смены. Я сам видел, как он вместе с рабочими ковырялся в паровозном брюхе. Домой приходил чумазый, быстро переодевался, ужинал – и за книжки по ремонту паровозов. Венька закончил тепловозный факультет, а у нас все еще ремонтировали допотопные локомотивы, вот ему и пришлось на ходу перестраиваться.
Сашка Шуруп хвалил его: говорил, что с рабочими держится без зазнайства, не козыряет своим институтским образованием, не стесняется спрашивать, в чем сам не разбирается. Конечно, полмесяца невелик срок, но в цехе Венька уже пользуется уважением. Даже ухитрился придумать какую-то штуку, которая здорово облегчила демонтировку котла.
Мы с Сашкой тоже не могли пожаловаться на Тихомирова. Он был покладистым парнем, за годы учебы в институте прекрасно усвоил все общежитейские законы: никогда не досаждал нам, не портил настроения, не отлынивал от уборки, если возвращался ночью – не шумел и не включал свет. И даже не храпел, что особенно было мне по душе.
Какое дело привело Вениамина в наш цех? Я не мог бросить работу, мы соединяли части насоса, а он терпеливо ждал. Закончив сборку, я подошел к нему.
– Вот зашел за тобой, – сказал Венька. – Сегодня освободился пораньше.
Он уже побывал в душевой: темные, зачесанные назад волосы блестели. Указательный палец правой руки забинтован.
Я быстро помылся, переоделся, и мы вышли в проходную.
– Чего не пришел на партком? – спросил Венька.
– И ты едешь?
– Не нравится мне это дело, – сказал Венька. – Тут с работой еще не освоился, и на тебе – посылают в какую-то сельскую глушь… Я думал, только в институте такая мода – на картошку посылать. Оказывается, у вас тоже?
– Какая картошка? – засмеялся я. – Даешь посевную кампанию!
– Некстати все это, – сказал Венька.
Он расстроился, а мне не хотелось его утешать – я еду в деревню с удовольствием. Каждый день слушаю последние известия, вчера сообщили, что в южных районах области сев яровых идет полным ходом.
