После окончания периода неустойчивости страх перед всем иноземным принял вполне конкретные выражения в призыве «Сонно Дзёи» («Власть — императору, изгнание — иноземцам!»); в недоверии к сёгунату, который обвиняли в сотрудничестве с иностранцами «из трусости»; в требовании аннулировать политические соглашения с внешним миром. Если предыдущий император, Комэй ТЬнно, являлся воплощением феодального духа Японии, то сменивший его Муцухито проводил диаметрально противоположную политику, по сути, продолжая дело сёгунов, с которыми боролся. Но согласно словам нынешнего императора, произнесенным 15 августа 1945 года и оправдывающим поражение страны в войне, это противоречие было только видимостью, следствием прагматизма, настраивающего японцев на то, чтобы «принимать неизбежное и терпеть невыносимое».
В начале XIX века члены феодальных кланов, управлявшие провинциями, все чаще и чаще оказывали сопротивление сёгунам, которых считали слишком консервативными, как бы парадоксально это ни звучало для нас сегодня. Они боготворили императора и жаждали возвращения его могущества, практически исчезнувшего за последние семьсот лет, призывали обратиться к тому типу государства и к той старой системе сёгуната, которая вернула бы им привилегии прошлого. Не имея возможности противостоять сёгунату в открытую, они препятствовали его попыткам сотрудничать с иностранцами, начавшими вести себя либо слишком смело, либо холодно и враждебно; выказывали непримиримую ксенофобию и требовали от императора восстановить свою власть. Однажды эта цель была достигнута: сёгунат упразднили, позиции императора окрепли, новая политика выражала интересы кланов, а самые могущественные из них— Тёсю и Сацума — получили неплохие доходы. Но борьба за власть обнажила разногласия внутри кланов, что ускорило политическую революцию и привело к реформам, о которых нельзя было и помыслить несколькими годами ранее. Бесчисленные правительства сменяли друг друга, верховная власть оставалась в руках императора, а детально разработанная конституция была принята в 1889 году.
Между тем император принял решение начать преобразования социальных институтов и модернизацию страны в целом, хотя такие действия не соответствовали тайным надеждам крупных феодалов, ставших советниками и министрами, на возвращение к «старым добрым временам». Разумеется, не обошлось без открытых возмущений: недовольные действиями правительства самураи, чьи ожидания не оправдались, поднимали бунты в 1874 и 1877 годах. Ряды повстанцев, состоящие в основном из представителей родов Тёсю и Сацума, щеголявших в национальных одеждах (что не сочеталось с европейским вооружением, купленным, кстати, у иностранцев), были разбиты императорскими войсками. Сам император, воспользовавшись ситуацией, поспешил с проведением реформ, а непоколебимая решимость остальной части населения поставить достижения Запада на службу Японии вылилась в очередной популярный лозунг — «Фукоку Кёхэй» («Процветающая страна с сильной армией!»).
В течение нескольких последующих лет Япония старалась избавиться от феодальных структур, чтобы заменить их новыми, подходящими к современному этапу развития страны. Людей, освобожденных из-под прежнего гнета, охватил порыв воодушевления: все стремились принести пользу стране и дать выход бьющей ключом энергии. Вспыхнула лихорадка созидания: развивались сельское хозяйство, текстильная промышленность, тяжелая индустрия; прокладывались железнодорожные пути; улучшалась работа почтовой службы; глубокие изменения произошли в политической, социальной, экономической и культурной жизни. Армия и флот, по примеру стран Европы, стали опорой государства и его гордостью. Реформы административного управления, правовых структур и образования поддерживали одна другую и исправляли недочеты, если таковые имелись, так что в итоге соответствующие ведомства по своей эффективности сравнялись со своими западными аналогами. У Японии теперь была одна цель: устранить последствия отставания в политической, промышленной, культурной, научной и торговой сферах и сделаться наконец равной этому заносчивому Западу, почитающему азиатов за варваров.
Действительно, Старый Свет относился к Японии и к ее жителям с определенной долей спеси. Один французский чиновник, посланный в Японию в 1874 году по приказу Министерства народного образования, без всякого стеснения писал, что рассчитывает «заронить в этих славных островитянах зерна нашей цивилизации — они в последнее время очень это полюбили». Но он же добавлял, что, «несмотря на рвение, иногда даже чрезмерное, изменить себя по нашему подобию, японцев вряд ли можно уподобить тем многочисленным заморским народам, которые еще вчера были совершенными дикарями и вели воспеваемую сентименталистами жизнь на лоне природы и которые по прихоти местного царька-каннибала, претендующего на цивилизованность, надели европейские штаны, прицепив к ним ракушки».
Стремительное развитие столь удаленного от Европы народа не вызвало должного интереса или же вызывало иронию, если не считать нескольких образованных и хорошо информированных политиков и ученых. Так, Элизе Реклю принадлежит следующее высказывание: «Из всех народов Нового Света японцы — единственные, кто полностью воспринял цивилизацию Запада и решил усвоить ее материальные и духовные ценности. Они, не в пример прочим народам, не потеряли свою независимость; им не были навязаны обычаи и нравы победителя; влияние иностранной религии не заставило их собраться в армию под знаменами своих «спасителей душ». Политическая и религиозная свобода — качества независимого народа, каким японцы и вошли в европейский мир, чтобы воспользоваться его идеями».
До 1905 года западная общественность была мало знакома с Японией. Но когда та победила Россию, эту необъятную империю, на нее посмотрели по-новому: не с презрением или со снисхождением, но с опаской. Впервые азиатская страна одержала верх над сильной европейской державой. Военный успех произвел неизгладимое впечатление, и теперь уже Запад присматривался к Японии: необходимо было лучше узнать эту страну и ее народ, чтобы не оказаться в положении поверженной России. Поползли слухи о «желтой угрозе». Америку беспокоили захваты японцами территорий в Тихом океане и их эмиграция в Калифорнию, так что США взяли курс на экспансионистскую политику: Тихий океан, как заявил сенатор Беверидж в 1898 году, считался «океаном американцев». Чудесное преображение Японии вызывало одновременно восхищение и недоверие.
В этот необычайно плодотворный период, о котором и пойдет речь в нашем повествовании, японцы разрывались между стремлением любой ценой достичь прогресса и столь же сильным желанием сохранить дух нации, ее самобытную культуру, столь дорогую их сердцам.
Менялся государственный строй, менялись сам человек и его мировоззрение. Доступно ли это поверхностному взору путешественника начала нашего века, который хотел видеть в Японии лишь подобие Европы? Вглядевшись внимательнее, он мог заметить, что все якобы новое на самом деле уже существовало ранее и ничто не могло возникнуть «просто так». Японский прагматизм бессознательно обновляет устаревшие структуры и институты, когда они не в состоянии удовлетворить запросам современности. Сам человек меняется не так стремительно. Носит ли японец мягкую шляпу или выставляет напоказ модные часы — это не меняет качества его мышления. В начале современной эпохи страна производила впечатление причудливого смешения самых разных элементов, что особенно четко просматривалось во внешнем проявлении культуры. Японцы гордились тем, что они японцы, а упомянутое смешение образа мыслей, чувств, традиционных представлений и новых взглядов на жизнь, горячее желание каждого внести свой вклад в развитие страны привели к ее невиданному прогрессу.
Все это очень хорошо выразил барон Суэмацу в своей речи на конференции в Европе в 1904 году: «Мы готовы признать, что европейские народы превосходят наш, но мы чувствуем, что обязаны протестовать против несправедливой критики европейцев, тем более что сами они странным образом игнорируют те условия, в которых живут сегодня».
