С Глебом они познакомились как раз в тот момент, когда она заканчивала одну из самых трудоемких работ «Пьющий и лебедь», где эти двое переплетаются с невероятной грацией, образуя одно целое в образе ускользающей, почти убитой сексуальности. Лебедь устремляется вверх, мужчина падает вниз, крылья лебедя торчат из-за спины мужчины, одно из них надломлено. Ей хотелось соединить в композиции распадающуюся символику сексуальности и асексуальности. Для этого она выбрала алебастр, самый женственный из камней, прозрачный, легкий в обработке, светящийся изнутри. Втирая в поверхность камня корпускулы масла легкими движениями, она оставляла на нем прозрачный слой краски.

«Пьющий лебедь», как его быстро переименовали, был выставлен в одной из арт-галерей и быстро продан. Она выполнила копию, усилив надлом этой пары, на заказ. Работу оценили в три тысячи долларов, но она отчего-то не продавалась…

Соня и Глеб едва ли обратили бы внимание друг на друга пять, а уж тем более десять лет назад. Просто промчались бы мимо на полном ходу с ощущением: «не то». Но когда их стало привлекать в человеческих отношениях что-то большее, недостаточно ценимое в молодости из-за прямолинейности, бескомпромиссности, оказалось, что встретить это в реальности настолько трудно, почти невозможно, что они смотрели во все глаза, чтобы не пропустить. Но и теперь не могли еще быть безболезненными, терпимыми, не использующими колкостей и издевок, не умея прямо донести то, что хочешь, без истерик и манипуляций. Скорее всего, именно поэтому их отношения с трудом можно было назвать гладкими. Но, несмотря на все шероховатости, они завязались.

— Так, а где Сонька?

Не знаю, чего ей опять далась Соня. Переложила что-то не туда или волосы оставила в расческе?

— Где она? Ее нет у тебя?

— Нет, я один.

— Скажи ей, что когда она спит, у нее сиськи из ночной сорочки ночью вываливаются. А у тебя отец встает, шатается ночью по квартире. То попить, то пожрать. И двери постоянно настежь. Что это за порнофильмы такие мы на старости лет должны тут смотреть?

— Не должны. Не смотрите. Отец встает попить или поесть, а ты чего тогда встаешь?

— На вас посмотреть!

— Вы что, в приборах ночного видения ходите?

— Свет в открытую дверь, между прочим, бьет.

— Мы не закрываем потому, что душно.

— Душно? Купите коттедж на берегу Финского залива и лежите там хоть до посинения. И сколько раз говорить? Ничего в моем доме не переставлять без разрешения! Пусть у тетки свои порядки наводит! Тряпку сколько раз говорила на раковине не комкать! Неужели трудно? Неужели руки отсохнут расправить, чтобы она не заванивалась?

Глеб налил чаю, прошел к себе, прикрыл дверь и подставил звенящего Будду. Через три глотка чая Будда предусмотрительно звякнул.

— Ну что опять? — Он быстро повернулся. — Выйди!

Дверь с силой захлопнулась.

— Старикам позвони! — крикнула мать. — Просили приехать за дарами природы! Опять я все должна напоминать. Никто, кроме меня, не хочет ничего делать…

«Дары природы» — так когда-то назывался магазинчик в их районе.

— Я все равно не слышу, когда работает фен, — передразнил ее Глеб. — Я не ездабелен в эти выходные.

Это означало, что свои интересы, свои дела опять придется откладывать, садиться, ехать, забирать, привозить. Ненужная суета, опять знаки, что все, как у людей, что эти дают, эти берут, все крутится, и, стало быть, все обо всех заботятся. Фальшь, за которой давно нет самих людей, а есть только ритуальные игры и сценические отношения. Изображение внимания, изображение щедрости, изображение понимания, любви, интереса к друг к другу.

Разреши людям не делать то, что они не хотят, они перестанут делать девяносто процентов из того, что делают. Вздохнут, освободят время, начнут делать наконец-то то, что их действительно интересует. Некоторые потеряются, придут в отчаяние, так как за этой кишащей суетой, чужими проблемами — ничем не заполненная, нераспознанная пустота и псевдоответственность с умением угождать любым интересам, кроме собственных. Свои кажутся эгоистичными для любителей думать о других. И потом страх… Суета, как шариковый наполнитель антистресс в мягких игрушках, помогает не быть одиноким. Она сжирает грандиозное количество энергии, которой не остается на внутреннюю работу. В тоталитарно воспитанные головы плотно утрамбованы функциональные обязанности исполнительного и нетребовательного зомби, с вросшими ногтями на больших пальцах ног, мешающими двигаться дальше.

Когда пробуешь впервые на ощупь свое «не такой, как все», кажется, что теряется единство, идентификация, опора, рвется связующая пуповина с поколениями, со всем человечеством. Это признание впервые, пусть мельком, позволяет вдруг осознать всю ничтожность понятия «одиночество», которое перестает существовать, как только ты перешагиваешь его в своих робких попытках явиться перед всеми тем, кем ты задуман, самим собой. Как чутко спохватывается и выползает охрана — страх, с его задачей загнать птичку назад, в золотую грудную клетку, где сытно и тепло. Пока ты не почувствовал, что свободен и что вокруг ходят такие же, только пока еще ослепленные, Творцы и Мефистофели.

— Давно пора купить какую-нибудь колымагу. Когда ты хоть денег каких-нибудь заработаешь?

Глеб порылся по карманам, силясь понять сухой остаток наличности.

— Зачем ты на права тогда сдавал?

Пауза. Звон посуды на кухне, стук ножа о разделочную доску, перезвон ложек и вилок в стаканчике для сушки, шум воды, ударяющейся в нержавеющую раковину.

— Поговорил бы с отцом, может быть, хоть вскладчину бы что-то взяли, на дачу ящики с рассадой возить!

Аккомпанемент дверей шкафчиков, ноющих, словно больные в стационаре, перемежается звоном крышек кастрюль, — примкнувшая к хоспису церквушка, стоящая на берегу бурной реки, льющейся из-под крана.

— Для чего мне машина?! Для рассады?

— Совести ни грамма! Лентяй ты, лодырь и хамло, каких мало.

Вот чего навалом, так это как раз совести! Диалектика в чистом виде: чем больше совести, тем меньше денег.

Глеб нашел трубку, набрал деревню, где базируются старики. Оба мобильных были выключены, пришлось дозваниваться на стационарный.

— Алло! Бабуля?

— Бабуля? Кто это? Скотина какая!

— Алло! Я туда попал? — На том конце послышался треск, раздавались голоса.

— Нет, ты, корешок, попал не туда. Тебя что, послать куда надо? — спокойно произнес мужской голос.

Глеб извинился, нажал отмену вызова и набрал номер еще раз. В это время кто-то позвонил снизу в домофон. Мать со словами «это ко мне» пошла открывать. Наконец бабушка взяла в деревне «городской»:

— Привет от старых штиблет! Кто приедет на этих выходных — ты или отец твой?

— Сын его приедет, привет! Один его знакомый сын.

— Пусть твоя деловая мать срядит тебе плотную сумку под банки, ту, что она мне еще с прошлого раза не вернула. О’кей?

— О’кей, дорогая бабушка.

Чувствовалось влияние Светочки, двоюродной сестры, которая гостит каждое лето на даче.

Надоедливые банки преисполнены символизма любви по самые гагашары, не знающего, как еще проявиться заботой старшего поколения о потомках. Их производство и раздача — часть великой русской традиции сделать великое «хорошо» и быть помянутым в голодный год. Банки — любовь, нагрузить банками — поделиться любовью, не закатывать, не делиться ими — равнодушие. И приходится банки брать. Потому что не брать их — не уважать и не принимать любовь, а брать — благодарить и принимать ее. Закатанные банки — мощный материализованный поток советской энергетики.

— А у нас плитка отвалилась у раковины. И пол в кухне прогнил. Надо бы сделать, дед опять занемог.

Внук пообещал обязательно посмотреть и повесил трубку. В это время из коридора доносился женский щебет. Зашла какая-то знакомая и быстро заполнила все воздушное пространство чем-то душным.

— Нина Риччи, — пояснила гостья марку этой приторной вони.