— Остановите здесь.

— Но мы еще не доехали.

— Мне не помешает проветриться…

По пути из мастерской домой, если свернуть за угол и пройти еще метров сто, Соня часто заходила в рыбный отдел и подолгу всматривалась в витрину.

Чего же хочется, чего же хочется… Брюшек теши? Нет, жирно. Копченый палтус? Скумбрия? Форель? Шатается опять каблук. Икры не хочу. Черная толстая муха лапами кверху в витрине. Сил нет ждать. Ждать того, что не продается, увы. Обветренное какое. Ты сама для себя все в этой жизни сделаешь. Сама, девочка, только сама. Вот. Селедка, точно.

И она спешила домой, предвкушая ее вкус. Скидывала с себя одежду и голая — тетя Майя уже улеглась — ела на кухне, вскрыв упаковку, как варвар, прямо так, жадно, без хлеба, руками, роняя капли масла на грудь.

То вдруг ее внезапно одолевало сильное, непреодолимое желание съесть апельсин, то выпить молока, то сгрызть яблоко или напиться чаю с медом. Откуда все это приходило? Главное, что никогда не хотелось того, чего нет. И вот захотелось. Захотелось другого вкуса. Захотелось любви.

Я не рассчитываю на везение. Глупо надеяться на то, что встретится рано или поздно мужчина, близкий и, возможно, взаимно любимый человек в одном лице, кому я заменю целый гарем, став одной, позволившей заменить многих. Мне уже не грезится то редко сбывающееся, о чем пел Окуджава: «Он наконец явился в дом, где она сто лет мечтала о нем, куда он сам сто лет спешил, ведь она так решила, и он решил». Выходит, проведению угодно избрать для некоторых путь отрешенного одиночества. Из ненависти к единственно возможному способу стать другой я выбираю для себя безысходность. Чтобы не замечать безысходности, ее надо превратить в обыденность. Только поставив ногу, можно сделать следующий шаг.

— Привет, как у вас прошла вечеринка? — днем позвонил Глеб.

— Как-как… Выпили святой воды — и спать, привет!

Он появился из ниоткуда. Она появилась из ниоткуда. Все произошло не неожиданно. Он предвкушал появление этой женщины, он ее предчувствовал. Рыжеволосая наяда, сошедшая с прекрасных полотен. Загадочная и красивая Леди Шалотт, женщина Уотерхауса и Хьюза, шекспировская Миранда, Цирцея, притягательная и возбуждающая натурщица Жерома. Решившись на встречу, Глеб хотел подготовить к ней Соню и сочинить письмо или красивую легенду, но передумал. Он решил, что ему, в сущности, нечего терять. В конце концов, после их долгой переписки он был согласен просто на общение, не смея мечтать о том, чтобы приучить к себе женщину. Страстно хотел ее видеть и одновременно боролся со своей внутренней неуверенностью, уютно покачивающей его в гамаке из паутины страхов. Меряя ровной, ритмичной поступью шагов полы квартиры, он силился продумать настрой, нужный тон, место для randez-vous, как именно он будет на нее смотреть, о чем говорить, время и погодные условия.

Говорить негромко, уверенно, смотреть обыкновенно, естественно, с легким интересом, не сковываться, не комплексовать, не напрягаться и не суетиться. Что для этого нужно? И так ясно. Лучше, если это будут сумерки или время заката, с остывающим небом и контурными кучевыми облаками, похожими на горные вершины, с умиротворенным, слегка сверкающим морем у их подножия. Нужен ветер. Не порывистый, не заставляющий оказывать сопротивление, не импульсивный и надоедающий, пронизывающий, а свободный, знающий, чего он хочет, размеренный, тугой и почти осязаемый, побуждающий взяться за руку, прижаться ближе, чтобы расслышать негромкие слова. Ветер, на который хочется положиться, увлекающий, заманчивый, интригующий, заигрывающий, перешептывающийся с деревьями, облетающий их ритуальным хороводом в дружелюбной игре и хорошо бы нейтральный, не теплый и не холодный. Летом найдется хотя бы один такой день, с закатом и ветром. Оставалось только предугадать и надеяться.

В их общей воображаемой реальности он доверчиво, как детсадовец, протянул ей ладонь для знакомства, а она тут же откусила ему руку по самое плечо, сама испуганно заглядывая в глаза, даже не подозревая, что лишает еще и рук. Но ему хотелось научиться терпению, не оттолкнуть, поэтому он готов был подождать. Располагал для этого всем: временем, желанием, любопытством, граничившим и борющимся с приобретенной, ранящей осторожностью. Уже потом, гораздо позже его осенило, что нашел наконец то, что искал. По капле отвоевывая взаимность, он предложил ей быть настоящей, той, которую в ней мельком рассмотрел, но она испугалась и бросилась наутек. А он уже не хотел и не мог получать меньше любви.

Любовь — это ты. Произносящий «я тебя люблю» кричит до хрипоты «дай ее мне». И оказывается, что стоят два попрошайки с протянутыми руками. Когда любят, то понимают и принимают все, что хочет партнер, в чем он нуждается, и это оказывается в твоем списке на первом месте, точно так же, как все твои желания и потребности стоят на первом месте в другом. И так каждый день. Вот какая она настоящая. И больше ничего. Все остальное — что-то иное.

Пока они переписывались и созванивались, Глеб казался Соне безынициативным, не назначал встреч, не рассматривал и не предлагал их в будущем. Это чуть-чуть тяготило. Они могли часами говорить по телефону, переписываться и… ничего. Приятным, притягательным тембром отзывалось в ней странное многообещание. Как будто когда-то где-то они уже встречались, а потом надолго расстались, ровно настолько, чтобы хватило времени забыть друг друга. Она вслушивалась в произносимые им слова, и ее не покидало чувство, что все это ей уже кто-то говорил. Так ли это важно, кто, где и когда?

Итак, Софья появилась. Из миллионов вариантов выбран один. Если не предпринимать никаких попыток, то, согласно теории, другой начнет действовать первым. Через некоторое время Соня действительно начала настаивать на встрече. После того как он проигнорировал намеки, она успокоилась и сообщила: «Мы можем увидеться, когда ты этого действительно захочешь». Именно свободное решение, как она считала позднее, явилось первым ее толчком навести с ним мосты. При всех других обстоятельствах она бы отказалась от встречи.

— Теоретически, можно, — подтвердил он.

Ей показалось, что он насторожился. Почему? Она не могла этого понять. Ее разбирало любопытство и не оставляло желание получить ответ. И еще снился странный сон. Уже несколько раз один и тот же. Мужчина, лица не видно, наклоняется и целует ее по-отечески в лоб. Видны только его очертания. Они приятны глазу, рост где-то… за метр восемьдесят, плотный, плечистый, с развитой мускулатурой, не грузный и небесформенный. В другом сне, кстати, с четверга на пятницу, он спасает ее, когда она тонет в водовороте, выпав из перевернувшейся лодки. Быстрый мутный поток грязно-желтой реки закручивает ее в себя, нечем дышать, уши заложены, в горле стоит вода… И голос. Голос, который звучал в ее голове, тот самый, который она слышит теперь в телефонной трубке.

— Зачем теоретически? Я не кусаюсь.

— Таких женщин уже почти не осталось, ты просто сама даже не догадываешься об этом.

— Женщины кусаются от собственного бессилия. Они нападают, но это, пожалуй, скорее защита. От жизни собачей.

— Здесь та же дуальность. Они кусаются по-разному: и от ощущения собственной значимости, и от превосходства, от выигрыша и упоения тем, что они почувствовали наконец в себе силу.

— Я не кусаюсь, — повторила она.

Не каждый теперь откажется от выигрыша. Это ведь как на цепь сесть. Русская женщина не хочет языческих жертвоприношений. Она вновь впереди своих восточных сестер в развитии. Она алкает благополучия, получения блага, только за это благо уже ничего не хочет давать даже в кредит, тут она злее любого банка. А ее свернувшаяся клубком нежность жалобно стонет. Наполняя в баре легкие легкими сигаретами, вдыхая «Вог» вогнутыми грудными клетками, женщина поет небеспечной жизни недолговечную арию надежды о «выгодном браке».