Зал взорвался аплодисментами. Кто-то засвистел. Глаза Нормы Джин наполнились слезами. Даже Баки украдкой тер глаза. Зенитные батареи поливали противника огнем, подбитые самолеты падали на землю, объятые дымом и пламенем. Поразительное зрелище, запретное знание – знание о чужой смерти. Смерть священна, это личное событие, но война перевернула все представления, в том числе и о смерти. Кинохроника все изменила. Ты не только наблюдал за чужой смертью со стороны, тебе представлялась возможность увидеть зрелище, коего не видели сами умирающие. Должно быть, именно так нас видит Бог. Если, конечно, смотрит.

Баки так крепко стиснул руку Нормы Джин, что та едва не поморщилась от боли. Тихо, настойчиво он произнес:

– Я должен идти, Малышка.

– Идти?.. Куда?

В туалет?

– В армию, на войну. Пока не поздно.

Норма Джин рассмеялась. Наверное, он просто шутит. Пылко поцеловала его. На свиданиях в кино они часто обнимались, просто чтобы узнать друг друга получше. «Крылатые тигры» исчезли с экрана; теперь там показывали солдатские свадьбы. Улыбающиеся солдаты – в увольнении, на военных базах и кораблях. Оглушительно гремел «Свадебный марш». Сколько свадеб! Сколько невест – всех возрастов. На экране с комичной быстротой сменялись пары. Церемонии церковные и гражданские. Свадьбы скромные и пышные. Сколько сияющих улыбок, сколько крепких объятий! Сколько страстных поцелуев. Сколько надежды. Публика в зале хихикала. Война – дело благородное, но любовь, брак, свадьба – смех, да и только.

Рука Нормы Джин скреблась, точно маленькая мышка, в паху у Баки. Удивленный, Баки пробормотал:

– Мм, детка, не сейчас. Эй.

Но тем не менее повернулся и крепко поцеловал ее в губы. Одолев притворное сопротивление, протолкнул язык глубоко ей в рот. И она, постанывая и не выпуская Баки из объятий, принялась сосать его язык. Тут Баки ухватил ее за правую грудь, сжал ее в левой ладони, словно футбольный мяч. Сиденья зашатались. Они дышали часто и шумно, как собаки. Сидевшая сзади женщина стукнула кулачком по спинке сиденья, прошептала:

– Эй вы, двое, ступайте-ка домой! Там этим и занимайтесь.

Норма Джин в ярости обернулась к ней:

– Мы муж и жена. Так что отвяжись. Сама иди домой. Иди к черту!

Баки расхохотался. В мгновение ока его тишайшая женушка превратилась в огнедышащий вулкан!

Позже он, однако, понял: Пожалуй, тем вечером все и началось.

– Но куда? Куда она могла уехать? Неужели ты ничего не знаешь?

Гарриет без всякого предупреждения исчезла из Вердуго-Гарденс. В марте 1944-го. Взяла с собой Ирину, но бросила почти весь скудный скарб.

Норма Джин переполошилась: что ей теперь делать без своего ребенка?

Ей казалось (может, то был сон?), что она возила свою малышку к Глэдис и получила от Глэдис благословение. Теперь же малышки не было. А стало быть, и благословения не будет.

Раз десять Норма Джин стучалась к ней в дверь. Но соседки Гарриет по квартире тоже были в недоумении. И очень беспокоились.

Похоже, никто не знал, куда отправилась эта подавленная женщина с дочкой. Точно не в Сакраменто к родителям и не к родителям мужа в штат Вашингтон. Подружки сообщили Норме Джин, что Гарриет уехала не попрощавшись, даже записки не оставила. Хотя заплатила свою часть квартплаты по март включительно. Она давно уже подумывала «исчезнуть». Говорила, что «вдовья жизнь не по ней».

И еще она была «больна». Всегда хотела сделать Ирине больно. Может, даже била ее, но так, чтобы не оставить следов.

Норма Джин отпрянула, прищурилась:

– Нет. Это неправда. Я бы заметила. Зачем вы такое говорите? Мы с Гарриет дружили.

Странно было, что Гарриет уехала, не попрощавшись с Нормой Джин. Не дав ей попрощаться с Ириной. Она просто не могла так поступить. Только не Гарриет! Бог бы ей не позволил.

– Д-добрый д-день! Я хотела бы с-сообщить о п-пропаже человека. Матери с р-ребенком.

Норма Джин позвонила в мишен-хиллзский Департамент полиции, но от волнения так страшно заикалась, что пришлось повесить трубку. Она понимала, что проку от этого звонка будет немного, – ведь ясно, что Гарриет уехала по собственной воле. Гарриет была взрослой женщиной и родной матерью Ирины, и хотя Норма Джин любила Ирину сильнее, чем ее любила Гарриет, и верила, что любовь эта взаимна, поделать тут, к сожалению, было нечего, совершенно нечего.

Итак, Гарриет и Ирина исчезли из жизни Нормы Джин, словно их никогда и не было. Отец Ирины по-прежнему считался без вести пропавшим. Никто не узнает, где покоятся его кости. Может, японцы отрезали ему голову? Сосредоточившись изо всех сил, Норма Джин представляла себе далекую комнату – туманно, как во сне, – и видела, как Гарриет купает Ирину в кипятке, а Ирина кричит от боли и страха, и спасти ее совершенно некому, кроме Нормы Джин, и Норма Джин беспомощно мечется по длинному, полному пара коридору без дверей, пытается найти ту комнату и скрипит зубами от отчаяния и ярости.

Проснувшись, Норма Джин тащилась в тесную ванную. Щелкала выключателем, над головой вспыхивал ослепительный, режущий глаза свет. Ей было так страшно, что она забиралась в ванну. Зубы ее выбивали дробь, кожу щипало от горячей воды. Именно там, в ванной, обнаружил ее однажды Баки в шесть часов утра. Подхватил бы мускулистыми руками, вытащил бы из воды и отнес в спальню, да вот только она так на меня смотрела, зрачки как у зверя, такие, что белков не видно, и я понял, что лучше ее не трогать.

– Теперь наше время – уже история.

Настал тот самый день, и Норма Джин была к нему почти готова.

Баки сказал, что сегодня утром записался в торговый флот. И еще сообщил, что, по всей вероятности, через шесть недель он отплывает. Кажется, в Австралию. Японию скоро оккупируют, а там и войне конец. Он давно уже хотел поступить на службу, и она это знала.

Баки сказал, что это вовсе не означает, будто бы он не любит ее. Совсем наоборот, он ее любит, просто безумно. И это вовсе не значит, что он с ней несчастлив, потому что он счастлив. Счастливее не бывает. Вся их жизнь была сплошной медовый месяц, но ему хотелось большего.

Ты живешь в определенный отрезок истории. Если ты мужчина, то должен исполнить свой долг. Должен послужить своей стране.

Черт, Баки прекрасно понимал, как банально это звучит. Но в душе знал, что так оно и есть.

Он видел боль на лице Нормы Джин. Глаза ее наполнились слезами. Баки чувствовал себя до тошноты виноватым, но в то же время торжествовал. Ликовал! Дело сделано, он уезжает; он почти уже свободен! Не только от Нормы Джин, еще от Мишен-Хиллз, где прожил всю свою жизнь, от родственников, вечно стоящих над душой, от завода, где он застрял в машинном цеху, от кислой вони зала для бальзамирования. Никогда и мысли не было закончить свои дни бальзамировщиком! Кто угодно, только не я.

Норма Джин повела себя на удивление сдержанно. Лишь сказала грустно:

– Ох, Баки. Ох, Папочка, я все понимаю.

Он сгреб ее в объятия, крепко прижал к себе, и оба вдруг расплакались. Раньше Баки Глейзер никогда не плакал! Даже когда в старшем классе сломал лодыжку на футбольном поле. Они опустились на колени на неровный линолеум кухни, который Норма Джин так тщательно мыла и скребла, и стали молиться. Затем Баки помог Норме Джин подняться, подхватил на руки и отнес заливающуюся слезами в спальню. А она крепко обнимала его за шею. Так прошел первый день.

Он здорово вымотался во время ночной смены и сразу провалился в глубокий сон. Но от этого сна его пробудили неуклюжие детские пальчики, поглаживающие его член. Ему снился странный сон: какой-то ребенок смеялся над ним и на лице ребенка было написано отвращение. Только тут Баки заметил, что на нем одна футболка, а зад голый, ничем не прикрыт, и находятся они где-то в общественном месте, где полно людей и все на них смотрят. И Баки оттолкнул этого ребенка, вырвался от него и только тут с удивлением обнаружил рядом в темноте Норму Джин. Тяжело дыша, она поглаживала и подергивала Большую Штуковину, потом положила ему на ногу теплое бедро, прижалась животом и пахом, постанывая: Ох, Папочка! Ох, Папочка!