По крайней мере, она этого не помнила.

Будь я по-настоящему хорошенькой, отец приехал бы и забрал меня. Эта мысль была связана с мерцающими неоновыми буквами на голливудской башне за много миль от сиротского приюта. Норма Джин видела ее из окна над кроватью, а иногда и с крыши. То был маячок в ночи, некий тайный сигнал, хотя остальные тоже его видели и, наверное, думали о нем так же. Обещание – но что за обещание?

Норма Джин ждала, что Глэдис выпишут из больницы и они снова заживут вместе. Ждала с отчаянной детской надеждой, к которой примешивались взрослые мысли фаталиста: она никогда не приедет, она бросила меня, я ее ненавижу.

Хотя она места себе не находила от тревоги: что, если Глэдис не узнает, куда ее забрали, где стоит это здание из красного кирпича, обнесенное восьмифутовой проволочной сеткой, с зарешеченными окнами, крутыми лестницами, бесконечными коридорами; со спальнями, где теснились койки (здесь их называли «кровати») и где пахло всем, чем угодно, но по большей части кислой мочой. Со «столовой», где стоял одинаково сильный запах прокисшего молока, горелого жира и моющего средства, где она, косноязычная, оробевшая, должна была принимать пищу, не давиться едой и сдерживать рвотные позывы, потому что «надо поддерживать силы», чтобы не заболеть и не угодить в лазарет.

Эль-Сентро-авеню, где же это, в скольких милях от Хайленд?

Норма Джин думала: что, если я вернусь туда, а она уже там, ждет?

За первые несколько дней в окружном сиротском приюте Норма Джин выплакала все слезы. Слишком быстро выплакала, и слез у нее осталось не больше, чем у потрепанной синеглазой куклы. Безымянной, просто Куклы. Некрасивая, но приветливая женщина, директор приюта, которую положено было называть «доктор Миттельштадт», ее предупреждала. Низкорослая и плотная матрона, с красным лицом и в грязном халате, ее предупреждала. Девочки постарше – Флис, Лу, Дебра Мэй, Джанет – тоже предупреждали. «Хватит реветь! Ты такая же, как все». В общем, прав был веселый румяный священник из церкви, в которую ходила бабушка Делла, и можно было смело повторить его слова: все остальные дети в приюте не были чужаками, которых следовало с опаской избегать. На деле они были ее братьями и сестрами, разве что раньше Норма Джин о них не знала, и весь этот огромный мир был населен несметным количеством ее братьев и сестер, их больше, чем песчинок на пляже, и у каждого есть душа, и все одинаково любимы Богом.

Ожидая, что Глэдис выпишут из больницы, что мама приедет и заберет ее, Норма Джин оставалась сиротой среди ста сорока других сирот. Она была моложе многих, и ее приписали к спальне на третьем этаже, спальне для младших девочек (от шести до одиннадцати лет). К железной койке с тонким свалявшимся матрасом, застланным клеенкой в пятнах, от которой все равно разило мочой. Койка эта стояла у самого окна в большой прямоугольной комнате, до отказа забитой другими девочками, комнате, где даже днем царил полумрак. В жаркие солнечные дни здесь было очень душно, а в пасмурные, дождливые дни – то есть почти всю зиму – сыро и зябко и от оконной рамы сквозило. Тумбочка была одна на троих: для нее, Дебры Мэй и еще одной девочки. Ей выдали два комплекта одежды – два голубых хлопчатобумажных джемпера и две белые батистовые блузки, а также застиранную «постель» и «нижнее белье». Выдали полотенца, носки, туфли, галоши. Выдали плащ-дождевик и тонкое шерстяное пальто.

В тот ужасный, самый первый день Норма Джин произвела в этой спальне настоящий фурор. Кряжистая краснолицая матрона поставила у ее кровати чемоданы Глэдис, остатки былой роскоши, если, конечно, не приглядываться к ним слишком внимательно. В чемоданах была странная, причудливая одежда – шелковые платья, оборчатый передник, юбочка из красной тафты, клетчатый шотландский берет, клетчатый плащ на атласной подкладке, маленькие белые перчатки, блестящие черные туфли из лакированной кожи и другие вещи, что второпях виновато запихнула в чемоданы женщина, просившая называть ее «тетей Джесс» или же «тетушкой Джесс». Через несколько дней почти все вещи эти, провонявшие дымом, украли, присвоили себе другие девочки – даже те, что выказывали Норме Джин явные знаки расположения и с которыми она со временем подружилась. (Позже Флис сконфуженно объяснила, что здесь, в детдоме, «каждый за себя».)

Но на куклу Нормы Джин никто не позарился. Никто не украл у Нормы Джин ее куклу, к тому времени уже лысую, голую, грязную, с широко распахнутыми стеклянными глазами и ртом в виде розового бутона, куклу, на чьем кокетливом лице застыла гримаса ужаса. Флис беззлобно называла ее «жуть какая-то». Норма Джин спала с ней по ночам, а на день прятала ее в постели, словно осколок разбитой души, смешной и нелепый для остальных, но по-прежнему прекрасный для нее самой.

– Подождите Мышку! – так кричала Флис подружкам, и они снисходительно ждали Норму Джин, самую младшую, самую маленькую и робкую из всей компании. – Давай, Мышка, шевели жопкой!

Длинноногая Флис, с тонкими губами, жесткими черными волосами, загрубелой оливковой кожей и бегающими ярко-зелеными глазками, наверное, привязалась к Норме Джин из жалости, хотя порой и срывала на ней раздражение. Снова примерила на себя роль старшей сестры, увидев в Норме Джин ту малышку, чьи мозги так живописно разметались по стене – «ну прямо как семечки из дыни». Флис и Дебра Мэй первыми взяли Норму Джин под свое покровительство. Позже воспоминания о Флис пробуждали в душе Нормы Джин всю палитру эмоций, от любви до страха и трепетного благоговения, потому что нельзя было предугадать, как она себя поведет, неведомо было, какие жестокие и грубые слова слетят с ее губ или когда она стукнет тебя рукой, стремительной, как у боксера, – чтобы то ли сделать больно, то ли привлечь внимание, как восклицательный знак в конце предложения. Ибо, сумев вытрясти из Нормы Джин несколько слов (та, запинаясь, доверчиво рассказала, что на самом деле она не сирота, что м-мама в больнице, а п-папа живет в большом особняке на Беверли-Хиллз), Флис расхохоталась ей в лицо и так сильно ущипнула за руку, что на бледно-восковой коже Нормы Джин осталась красная отметина, словно от поцелуя Иуды, осталась и не сходила несколько часов.

– Чушь! Брех-ло! Твои мать с отцом умерли, как и все остальные. Никого в живых не осталось.

Они явились в приют вечером накануне сочельника и принесли сиротам свои дары.

Принесли две дюжины выпотрошенных индеек для рождественского стола и великолепную двенадцатифутовую елку, и эльфы Санта-Клауса установили ее в зале для посетителей сиротского дома, и затхлое пространство мигом превратилось в дивный храм чудес. Дерево было такое высокое, такое пушистое, яркое, живое; от него даже издали остро пахло лесом, тьмой и тайной. Елка сверкала стеклянными украшениями, а на самой верхней ветке примостился белокурый ангел с глазами, возведенными к небесам, и молитвенно сложенными руками.

А под елкой – россыпи подарков в ярких веселых обертках.

Вокруг – море света, и звуки рождественских песенок льются из громкоговорителя на грузовике, что стоит у входа в приют: «Тихая ночь», «Мы, три короля», «Украсьте залы». Такие громкие, что сердце начинало биться им в унисон.

Дети постарше уже всё знали, в прошлые сочельники им уже выпадало такое счастье. А новенькие и те, кто помоложе, испугались, не понимая, что творится.

Тихо! Тихо! Встаньте в строй! И дети, построившись парами, по команде вышли из столовой, где после ужина их заставили ждать больше часа без всяких объяснений. Вышли скорым маршем, нет, на учебную пожарную тревогу не похоже, да и для прогулки слишком поздно. Норма Джин ничего не понимала, сзади напирали другие дети: что случилось? кто это там? И тут она увидела в дальнем конце зала для посетителей, на возвышении, нечто поразительное: по-мужски красивого Принца и белокурую красавицу Принцессу!