Да, он сумеет завершить свою коллекцию. Наконец-то. Это всего лишь начало. Сравнивая получившиеся картинки с фотомонтажом, выполненным двенадцать лет назад, он видит, что лица у детей теперь другие, а вот тела взрослых почти не изменились. Он рассматривает свою маленькую коллекцию, сделанную до тюрьмы: всего восемь двусторонних листов.

Лекюийе мастерит новые коллажи. Фото располагаются на страницах слева. Новые он помешает на следующие пять левых страниц. Те, что справа, остаются пустыми. Он листает альбомчик, возвращаясь к первым листам, и, закрывая глаза, проводит рукой по правым страницам, едва касаясь их, предаваясь чувствам и воспоминаниям. Эмоции охватывают его, он дрожит. Тогда он открывает глаза и спокойно захлопывает альбом. Он сказал своим демонам «да», трепеща от страха и желания одновременно. Он выходит из своего вигвама и, одетый, ложится на постель. Завтра ему снова предстоит идти к клиентам, а что будет дальше, никто не знает. Он засыпает глубоким сном, полным кошмаров.

В кабинете Венсана Кальдрона сидит молодая пара: обоим лет по двадцать, руки за спиной закованы в наручники. Кальдрон задает вопросы, юный лейтенант стучит по клавиатуре — вводит в компьютер показания девушки и молодого человека. Иногда он повторяет формулировки вслух, продолжая печатать, чтобы уточнить уже запротоколированные данные.

Людовик Мистраль присутствует при этом: стоит потихоньку за их спинами, прислонившись к двери. Процедура проходит свою последнюю стадию, пара делает признание.

— Да, я являюсь организатором вооруженного ограбления табачного магазина на улице Амло, — тихо произносит молодой человек.

В кабинете повисает тягостное молчание.

— Кто стрелял? — сухо спрашивает Кальдрон.

Можно было бы спросить так: «Кто в упор застрелил владельцев магазина из помпового ружья?» — но Венсан имеет большой опыт проведения дознаний; он тонкий психолог и знает, как много зависит от формулировки вопроса. Смысл один и тот же, но слова разные. Если выразиться слишком резко, тот, кто совершил непреднамеренное убийство, может замкнуться, осознав «истинную реальность» своего деяния. Услышав вопрос: «Кто стрелял?» — заданный бесцветным тоном, будто «просто для информации», пара переглядывается, тишина и напряженность становятся физически ощутимыми.

Лейтенант, уставившийся в монитор компьютера, знает, что допрос достиг решающего момента, и поэтому старается оставаться незаметным. Мистраль все время молчит. Являясь знатоком в такого рода делах, он, несомненно, одобряет тактику, избранную Кальдроном. А тот выжидает, понимая, что проявлять поспешность в подобном деле нельзя. У него есть сведения о совершивших вооруженное ограбление, но нет информации о том, кто стрелял. Свидетелей нет. Если у парочки хватит сообразительности, они могут направить фликов по ложному следу, измыслить некоего третьего подельника, известного им якобы только по имени, и его адрес им, дескать, неизвестен, — и тогда об установлении истины можно будет забыть. За активное участие в вооруженном ограблении полагается от семи до восьми лет, за убийство — двадцать.

Пока пара молчит, Кальдрон как бы машинально, с нарочитой небрежностью перебирает материалы дела. Вещественные доказательства. Обнаруженное на месте преступления помповое ружье — без каких-либо следов и отпечатков, — телефонные карточки и коробки сигар, изъятые при обыске у них дома. Кальдрон не торопит события. Теперь у него в руках заключение научно-технического отдела полиции, но оно не содержит ничего, что позволило бы установить того, кто стрелял. Но всем своим видом Кальдрон как бы говорит: «С уликами, имеющимися в моем распоряжении, я вполне могу вас утопить».

Он снова смотрит на них, почти ласково, и спокойно произносит:

— Так что?

— Это я.

Голос девушки еле слышен.

Кальдрон, не проявляя каких-либо эмоций, спрашивает, как она это сделала. Молодой лейтенант замер, он ждет от Кальдрона соответствующей отмашки.

Наконец тот говорит:

— Ну хорошо, теперь мы все это зафиксируем в письменном виде.

И поворачивается к лейтенанту:

— Поехали.

Мистраль ждал развязки дела, неподвижно стоя у двери. По окончании процедуры он жестом поздравил Кальдрона с успехом, подняв вверх большой палец правой руки, и тихонько вышел из кабинета; пара при этом даже не обернулась в его сторону.

Лекюийе предупредил своего шефа накануне. На следующий день, в половине десятого утра, ему предстоит явиться к судье по исполнению наказаний. Во Дворец правосудия он направился на метро. И это позволило ему вжиться в образ бедняги, обиженного жизнью. Его походка и осанка внушают скорее жалость, чем страх. Он доволен своим отражением в окнах вагона. В приемной Дворца правосудия он робко сжимает в правой руке повестку. Секретарша не глядя указывает ему, куда идти. И вот он сидит на скамье рядом с прочими условно-досрочно освобожденными, ожидающими встречи с судьей. В коридоре дежурят жандармы. Сгорбив плечи, Лекюийе безучастно рассматривает свои ботинки. Судья опаздывает уже на час, Лекюийе не проявляет ни малейшего нетерпения. «Люди, покорные своей судьбе, ведут себя именно так», — говорит он себе.

Он слышит свое имя. Поднимает глаза и видит обращающуюся к нему женщину, уже раздраженную тем, что не получила ответа с первого захода. Лекюийе встает, сжимая в руке повестку. Женщина разворачивается и жестом приглашает его следовать за собой. В коридоре, освещенном тусклыми неоновыми лампами, открыта одна из дверей, чтобы в него проникал свет снаружи. Женщина останавливается, пропуская Лекюийе вперед. Потом хлопает дверью. С внешней стороны двери болтается табличка: «Вход запрещен, идет слушание».

Лекюийе стоит в центре кабинета, доверху заваленного стопками папок с тесемками; на каждой значится номер и фамилия. Перед массивным письменным столом стоят два стула. За столом невзрачный нервный человек перебирает бумаги. Он бросает на Лекюийе мутный взгляд и прерывает свое занятие. Жестом приглашает столь же невзрачного маленького человека, оказавшегося перед ним, садиться. Тот, как будто извиняясь, присаживается на самый краешек. Глянув искоса, Лекюийе видит, что приведшая его женщина сидит теперь за монитором компьютера и ждет указаний от судьи.

Лекюийе присматривается к чиновнику. Беспокойное лицо, воспаленные глаза, вид неуравновешенный. Покрутив в руках досье, на титульной стороне которого Лекюийе разобрал свое имя, судья начинает свою речь, попеременно заглядывая в бумаги.

— Я вижу, вас освободили условно-досрочно за примерное поведение. Парижский суд приговорил вас к тюремному заключению за изнасилование в 1989 году.

Наконец он поднимает глаза на Лекюийе, и взгляд его говорит: «А вот сейчас повеселимся». Тем не менее Лекюийе позволяет себе обратить на своего собеседника вопросительный взор.

— У вас не было… э-э… проблем в тюрьме, вследствие того что вы… э-э… были осуждены за изнасилование?

Лекюийе отрицательно качает головой и добавляет:

— Другие арестанты со мной не разговаривали, и я с ними тоже не общался.

— Ладно. Однако в вашем досье указывается, что в начале срока вы подвергались сексуальной агрессии со стороны заключенных, отбывавших наказание в одной камере с вами.

Судья смотрит на Лекюийе и ждет ответа.

— Это было в начале моего пребывания в тюрьме, как вы и сказали. Я уже забыл об этом. Потом я сидел в камере один.

Лекюийе говорит все тише и понемногу начинает нервничать.

«Куда это он клонит, этот гад? Игру нужно вести осторожнее. Сосредоточься. Он хитрее, чем ты думал».

Судья продолжает листать дело с показной небрежностью.

— Похоже, вы человек не слишком открытый. Тюремные психиатры отмечают, что вы мало склонны к откровенности. Почему?

В голове Лекюийе мгновенно проносится: «Потому что если я открою вам, кто я такой, вы все тут же разбежитесь». Однако он только пожимает плечами, продолжая играть роль маленького человека, воплощение мировой скорби.