— Нет, — ответил Пол.
Хольстейн рассказывал о зальцбургских пирожных:
— Во всех их названиях присутствует слово «Моцарт», и они все усыпаны марципаном и шоколадом.
Пол кивнул.
— Вот только у меня после первого же визита в кондитерскую случился запор, да так и не прошел до конца семинара. Фонетика и метеоризм!
Хольстейн хихикнул и поменял положение ног. Пол вежливо улыбнулся, Ринкель демонстративно молчала и читала газету.
— Надо мне быть поосторожнее в этот раз, — сказал Хольстейн, поправляя шелковый шарф и поглаживая животик.
Пол и Ринкель регистрировались на рейс вместе и, соответственно, получили соседние места. «Да, некоторые умеют устроиться», — весело проговорил Хольстейн, проходя мимо них к своему креслу, расположенному на пару рядов дальше.
Ринкель села у окна, точно так же, как и в поезде. Пол с трудом пристроил свои ноги и улыбнулся Ринкель, которая посмотрела на него пару секунд, не отвечая на улыбку, а потом достала газету и снова стала читать. Пол несколько раз попытался возобновить разговор, который они вели в поезде, но она вежливо, но недвусмысленно отказалась от беседы.
Полу стало нехорошо от злости и нервозности, возможно, прежде всего потому, что чувство общности, испытанное им во время поездки на экспрессе, он придумал сам. Словно ты вручаешь человеку тщательно выбранный подарок, а он бросает его на пол, даже не удосужившись открыть. Пол не привык к тому, что окружающие, в особенности женщины, не ценят предлагаемой им дружбы.
Нет, Полу Бентсену это не нравилось. Он знал, что преувеличивает и Ринкель даже не подозревает, что для него это было нечто большее, чем обычный галантный поток слов в вежливой беседе двух коллег. И, хорошо обдумав ситуацию, он понял, что дело обстоит следующим образом: ему показалось, что между ними зародилась дружба, а может, даже флирт. Он был раздосадован, потому что его обидели, потому что он оказался наивным и потому что ничто не способно разозлить его так, как ситуация, в которой он выглядит смешным. Пол начал нервничать, потому что все-таки сидел рядом со своей начальницей, с которой важно поддерживать хорошие отношения, с человеком, во власти которого загрузить его скучной работой, продлить контракт, уволить или порекомендовать на постоянную должность.
Он боялся ее. Задолго до начала работы на футлинге он слышал рассказы о Ринкель. Говорили, что она способна на невероятные поступки.
Теперь Пол верил этому. Что-то пугающее было в этом желтом блеске слишком светлых глаз, в изгибе шеи. Он чувствовал влечение к Ринкель, это женщина, о которой он думал, которую мысленно раздевал, несмотря на то что она была его начальницей и старше почти на двадцать лет. Несмотря на то, что он боялся ее. А может, именно поэтому.
В самолете по дороге из Осло в Вену ее отстраненная близость заставляла Пола снова и снова думать об одной идиотской детали. Как обычно бывает в подобных ситуациях, чем больше он старался не думать об этом, тем больше этот вопрос занимал его мысли. В действительности это было довольно глупым делом, честно говоря, смешной и незначительной проблемой, на которую жалко тратить время. Речь идет о лингвистическом термине, о научном обозначении языкового феномена. Пол отдавал себе отчет в том, что знает это слово, просто никак не мог его вспомнить. Мы говорим «ирланцы», думал Пол, никто не говорит «ирландцы» — может, за исключением того пенсионера, профессора, специалиста по норвежскому языку (которого в средствах массовой информации называют «профессор-языковед» и часто показывают со спортивным снаряжением), потратившего всю свою трудовую жизнь на то, чтобы ввести в норвежском языке нормы устной речи. Любой норвежец с востока с нормальным темпом речи скажет «ирланцы». «Ирланцы». «Ирланцы». Гаплология? Нет, не может быть, потому что при гаплологии один из двух непосредственно следующих друг за другом сходных слогов выпадает, например «филогия» вместо «филология». Элизия? Метатеза? Ассимиляция? Может, просто выпадение согласного, ведь вместо «ндц» мы просто говорим «нц». Диссимиляция? Он не мог успокоиться, он просто-напросто был не в состоянии отвлечься от мыслей об этом, но ответа так и не вспомнил. Позже ему пришло в голову, что возможно, однозначного ответа и не существует.
Из Вены в Грац они летели на маленьком винтовом самолете внутренних авиалиний. В салоне было очень тесно, колени Пола упирались в спинку стоящего впереди сиденья, так что пришлось согнуть ноги в коленях под острым углом. Пассажиров было не слишком много, но зато на борту присутствовали целых три стюардессы. Все они были очень высокими, а может, только казались такими, потому что потолок нависал совсем низко, а проход казался узкой полоской, разделяющей салон. Статные стюардессы были в костюмах, напоминающих австрийские народные: юбки из толстого красного сукна, разлетающиеся от пояса, как парашюты, расшитые цветами корсеты и белые блузки с глубокими вырезами и рукавами-фонариками до локтя, из которых выглядывали сильные веснушчатые руки. На головах у всех трех были платочки, завязанные под подбородком, их лица покрывал красный румянец, и они улыбались своими большими ртами. Чтобы протиснуться по проходу, стюардессам приходилось прижиматься к сиденьям. Девушки по очереди склонялись над Полом, сидевшим рядом с молча читающей Ринкель, и казалось, что их огромные груди вот-вот выпадут из вырезов в руки Полу, а их улыбающиеся рты коснутся его лица. Губы двигались, произнося что-то, чего Пол не понимал, а большие блестящие глаза вопросительно глядели на него. «Н-найн, д-д-анке», — говорил Пол всякий раз, и всякий раз у него все больше и больше пересыхало в горле. А вот Эдит Ринкель три раза протягивала руку, произносила несколько слов на великолепном немецком и получала пластиковый стаканчик, наполненный жидкостью, в которой звенели кусочки льда. И каждый раз Пол все глубже и глубже вдавливался в сиденье, обтянутое ворсистым бежевым материалом, и ему казалось, что его тело приобретает текстуру и цвет этого материала.
С тех пор, как в детстве Пол ясно осознал свои хамелеонские наклонности, прошло много-много лет. Во время двух перелетов на конференцию в Австрии Пол испытывал юношескую неуклюжесть и нервозность, чего в его взрослой жизни не случалось, и он удивлялся, почему Ринкель так сильно на него действует. Пол понимал, что это связано с авторитетами. Конечно, люди, наделенные властью, занимающие высокие должности, могли разбудить в нем маленького мальчика, и он узнавал давно забытые ощущения: злость, стыд, бессилие, желание исчезнуть, ускользнуть, слиться с окружающей обстановкой. А может быть, на самом деле, ничего этого не было? Действительно ли он пролил пепси на ноги Ринкель во время поездки в автобусе из аэропорта или же он просто настолько боялся сделать это, что вспоминал об этом случае как о реальном эпизоде? Пол не знал.
Нет, впоследствии он не мог сказать, на самом ли деле содержимое банки пепси-колы, которую он купил по прилете в Грац, оказалось на серых брюках Ринкель, или пятно, стоявшее у него перед глазами, является просто воспоминанием о страхе увидеть такое пятно.
Пристыженный, как четырнадцатилетний подросток, не осмеливающийся поднять глаз, поскольку лицо его покрыто прыщами, он вышел из самолета. Самое удивительное, что его состояния никто не замечал, для Ринкель и Хольстейна Пол продолжал оставаться обычным самоуверенным Полом, а для остальных пассажиров — высоким рыжеволосым мужчиной, одетым с небрежной элегантностью. Стюардессы долго смотрели ему вслед, одна из них незаметно пихнула в бок другую, и все три хихикнули и чуть не разразились хохотом.
Когда Пол узнал, что Ринкель тоже собирается на конференцию в Амстердаме, у него сначала испортилось настроение, но потом он понял, что все же рад этому обстоятельству. Но Пол не хотел повторения путешествия в Австрию, поэтому решил ехать один. Он отправился на поезде в Копенгаген, а уже оттуда в Амстердам. В дороге он читал газеты, еще раз пробежал свой доклад, пил пиво и смотрел на зеленые поля, где паслись черные и белые голландские коровы. Он прибыл довольно поздно, заселился в гостиницу, сделал пробежку и лег спать.
