Празднование на кафедре было таким, как и ожидалось, вот только речь Паульсена превзошла ее опасения. Эдит Ринкель знакома с ним со студенческих лет, и периодически она отмечает, что с годами таланта у него не прибавляется. К счастью, она была избавлена от юбилейного сборника, ведь обычно юбилейные сборники выпускаются не раньше, чем к шестидесятилетию — в университете пятидесятилетние считаются молодыми.
После празднования в кафетерии она вернулась в свой кабинет, но у нее не было желания заниматься научными изысканиями, ей не хотелось ничего писать, даже несмотря на то, что проект, над которым она работала в настоящее время — и который ради шутки мысленно называла Проектом-мечтой — лежал на столе и ждал ее. Но Проект-мечта не вызвал у нее интереса. Она долго сидела, ничего не делая, а потом открыла электронную почту и вежливо, но не слишком душевно ответила на немногочисленные поздравления от коллег с других кафедр и из других университетов.
Студентка, способная светловолосая девушка, одна из фавориток Эдит Ринкель, постучала, просунулась в дверь и спросила, можно ли задать вопрос, но Эдит ответила весьма недружелюбно, даже сурово, что занята. И вот она сидела, скрестив руки, и смотрела в окно, убеждая себя в том, что это пустая трата времени, ценнейшего времени (ведь ей исполнилось пятьдесят!), которое можно было бы употребить на что-нибудь другое. Она убрала в сумку статью о падежах, твердо намереваясь пообедать во «Фредерикке» в ее обществе (прием пищи необходим и полезен), и заверила себя, что не может работать, вероятно, из-за того, что выпила вина, а закусила всего лишь кусочком торта.
Но когда она вошла во «Фредерикке» — гораздо раньше обычного — она передумала, несмотря на то что уже давно решила пообедать сегодня именно здесь, в ребяческой попытке представить, что этот день ничем не отличается от других и не заслуживает никакой суматохи. (Александр пригласил ее поужинать, но она отшутилась и даже не ответила на его последнее сообщение. Рита тоже приглашала ее поужинать, но она давно отказалась, и теперь считала, что будет неприличным позвонить ей сейчас и принять приглашение. Она уверяла себя, что не хочет звонить Рите вовсе не потому, что такой звонок неизбежно раскрыл бы ее нынешнее состояние, а потому, что полагала, будто у Риты уже есть планы на этот вечер, ведь у нее столько дел: работа, муж, ребенок, а недавно она стала бабушкой. Мысль о том, чтобы позвонить Александру, она гнала от себя постоянно, будучи не в силах избавиться от нее окончательно.)
Не Рита и точно не Александр, не «Фредерикке», не кабинет. Она решила пойти домой. Она пойдет пешком и пройдет весь путь в красных туфлях.
Когда она увидела административный корпус, то по старой привычке запрокинула голову. Там, на крыше двенадцатиэтажного здания, стоял юноша в белых одеждах. Она часто видела его в ясные дни, такие как сегодня. Аполлон возвышается над царством, которое обрел совершенно неожиданно в середине XIX века и которое с того времени значительно увеличилось. С крыши административного корпуса взирает он на кирпичные здания, заглядывает в окна, где сотрудники учреждения, которое он призван оберегать, наушничают, поносят друг друга и возводят напраслину в отчетах, вырывают статьи друг у друга из рук, занимаются сексом на письменных столах, сверкая обручальными кольцами, сидят в своих кабинетах, заперев двери, виновато оглядываются и вымарывают кое-какие результаты, заменяя их другими, более соответствующими рабочим гипотезам. Аполлон поеживается и отворачивает прекрасное андрогинное лицо. Эдит Ринкель попыталась поприветствовать его, стоящего на посту, но сегодня он не хотел смотреть в ее сторону.
Эдит Ринкель пошла дальше, с трудно скрываемым раздражением бросила взгляд на корпус Георга Свердрюпа, на новую Университетскую библиотеку, которая, по ее мнению, обошлась в слишком большую сумму. Она улыбнулась группе своих бывших студентов, они выдували сигаретный дым на скульптуру Арнольда Хаукеланда [48] «Воздух» и оживленно разговаривали (наверное, о какой-нибудь полной ерунде, подумала Ринкель).
Ее каблучки стучали по узкой мощеной дорожке у студенческого детского сада имени Эйлерта Сюндта, [49]и когда она ступила на асфальт улицы Молтке My, звук изменился, стал тише. Здесь находится Детская гостиная Блиндерна, самый большой детский сад для детей сотрудников.
Эдит Ринкель никому не подарила жизнь, и ей никогда, за исключением нескольких секунд, не хотелось иметь ребенка. Она рада, что у нее нет детей, но это не означает, что она их не любит. Эдит Ринкель ценит детей, только бы они не были слишком близко, потому что это означает ответственность и потерю контроля над собственным временем. Она любит детей по той же причине, по которой любит животных и насекомых. Ей нравится наблюдать за ними, но прежде всего она испытывает к ним сочувствие. Оставленные взрослыми, они такие беспомощные.
Эдит Ринкель еще в детстве начала жалеть животных, это случилось после наблюдений за отцом, отрывающим крылышки у мух и других летающих насекомых. Потом она стала жалеть и других животных, всех животных и птиц. Со ртом, набитым гусиным паштетом, отец рассказывал своему выводку о том, как гусей насильно через воронку кормят зерном и мышьяком, чтобы их печень стала как можно более жирной. Однажды, когда он повел своих девочек в цирк, он рассказал им, как цирковых медведей учат танцевать. Конечно, он делал это исключительно в педагогических целях. Он говорил оживленно, не упуская ни одной мельчайшей детали. Медведя, закованного в цепи, ставят на металлический щит, а под щитом разводят костер. Щит, на котором стоит медведь, раскаляется, и тот вынужден поднимать лапы, чтобы не спалить подушечки. И все это время звучит громкая музыка, девочки! Поэтому когда мишка потом слышит ту же музыку, он машинально начинает поднимать лапы! Хитро придумано, да? Обе ее сестры заплакали и попросились домой. После похода в цирк Эдит стала жалеть и детей тоже.
Обычно она поглядывает на детей в этих двух детских садах по дороге домой и умиляется при виде разрумянившихся щечек, комичных маленьких ручек, растрепавшихся косичек. Но сегодня при взгляде на эту безудержную суматоху она испытывала только злость, ее раздражали маленькие человечки в фиолетовых, зеленых, синих и желтых комбинезонах. Эдит Ринкель не хотела задумываться о том, что никуда не исчезающее раздражение каким-то образом связано с тем, что в этот день ей исполнилось полвека.
Она ускорила шаг, каблуки ее красных туфель громко стучали по тротуару, но по привычке она наблюдала за детсадовскими детьми. Мальчик с сопливым носом и с таким же самоуверенным выражением лица, как у Паульсена, пытался заставить другого малыша принести что-то и погонял его хворостиной. Рядом с ним трое детей дрались за ведерко, тянули его за ручку, пока та не оторвалась. Еще один ребенок бил другого по голове игрушечной машинкой.
Многие воспитанники Детских гостиных Блиндерна когда-нибудь сами станут работать в университете. Хорошо, что они могут поупражняться в борьбе за место под солнцем, злобно подумала Эдит Ринкель и бросила последний взгляд на будущих преподавателей, бьющихся за разломанное ведро. Но вот Эдит Ринкель миновала детский сад и вышла на улицу Нильса Хенрика Абеля. Она находилась в нескольких сотнях метров от дома, в котором живет Пол, но этого Эдит Ринкель пока не знала.
Когда она дошла до района Адамстюэн, то заглянула в мясной магазин (один из последних хороших мясных магазинов в городе) и выбрала большой антрекот, потом перешла улицу и в турецкой овощной лавке купила свежую зеленую спаржу и банку консервированных артишоков.
Дома она спокойно поела, сидя на диване, держа тарелку на коленях и наслаждаясь видом полок с туфлями. Один из ее бывших любовников, профессор сравнительного индоевропейского языкознания, сказал при виде этих обувных полок: «Хорошо, что я не знаток литературы. Ты же знакома с тем чудаком, который для толкования произведений всегда использует метод Фрейда. Так много туфель, так много полостей — и только одно разумное толкование! Радуйся, Эдит, что я всего лишь грязный языковед!» Эдит вспомнила об этом и засмеялась.
