Он откусывает большие куски от своей булочки, почти не жует, глотает, не давая себе времени почувствовать, какова же она на вкус, но если бы кто-нибудь спросил его, он бы ответил, что никогда прежде не ел булочки вкуснее.
Пол мог бы часами сидеть вот так и смотреть на Нанну восторженными глазами, но посчитал, что надо бы что-нибудь сказать, кроме того, он хотел услышать ее голос, поэтому спросил, как идет работа над ее проектом. Нанна ответила, что со времени их последнего разговора она не много успела сделать, потому что уезжала.
— Ах да, я слышал, — проговорил Пол.
Нанна поднесла вилку с салатом ко рту, взяла маленький кусочек и стала почти незаметно пережевывать его.
— Ты ведь была в Копенгагене? — спросил Пол, прикидываясь неосведомленным.
— Нет, в Стокгольме, — сказала Нанна.
Они поболтали о Стокгольме, о Старом городе, о конференции и об общих знакомых из Стокгольмского университета. Возникла пауза. Пол поинтересовался, знакома ли она с исследователем языка средств массовой информации по имени Стаффан, с которым Пол недавно встречался на конференции в Амстердаме. Нет, Нанна с ним не знакома. И снова воцарилась тишина.
Пол допил кофе и хотел было уже сходить за добавкой, но заметил, как Нанна нервно ерзает на стуле, и испугался, что если сейчас уйдет, то она закончит обед до того, как он успеет сказать, что любит ее. Она казалась обеспокоенной, готовой сорваться с места. Она поменяла положение ног и бросила взгляд на часы. Пол машинально сделал то же самое: прошло уже пятнадцать минут.
В тот же момент в кафетерии появилась Ринкель. Заплатив за еду, она стояла какое-то время у кассы с чашкой кофе в руках и осматривала помещение. Затем она прошла мимо стола, за которым сидели Нанна с Полом, но не поздоровалась с ними, просто скользнула по ним взглядом своих светлых глаз и, стуча каблуками, проследовала дальше и села за столик на двоих в том же конце зала. В воздухе остался запах горячего кофе и намек на запах ее духов. Пол почувствовал, что начинает злиться. Черт бы подрал эту женщину! Нанна ничего не говорила, но что-то в ее взгляде, в выражении лица дало Полу понять, что именно сейчас, именно в эту минуту у него есть возможность высказать то, о чем он думает. Он помедлил несколько секунд, а потом несмело произнес:
— Она весьма…
— Да, — тут же ответила Нанна.
— Холодная рыба, — продолжил Пол и, ободренный оживлением Нанны и желая произвести на нее впечатление, добавил: — Oderint dum metuant.
— Что? — переспросила Нанна.
— Это означает: «Пусть ненавидят, лишь бы боялись». Так любил повторять Калигула, — объяснил он, одновременно осознавая, что предает Ринкель, что ему совершенно не стоило говорить подобных вещей.
Но Нанна захихикала, словно ребенок, услышавший, как его ровесник произнес запретное слово, одно из тех ужасных слов, которые все знают, но которые, по словам взрослых, нельзя произносить. Пол восхищенно слушал смех Нанны, он с облегчением отметил, что все признаки беспокойства, все признаки, указывавшие на то, что Нанна хочет уйти, исчезают, и он стал рассказывать еще что-то о Ринкель, о том, как ее не любят на кафедре, а Нанна кивала и говорила, что Ринкель не слишком хорошо умеет подстраиваться. Пол поведал ей, что, по слухам, Ринкель практически вынудила молодую стипендиатку отказаться от должности еще до того, как та закончила диссертацию. Нанна, потупив глаза, подтвердила, что слышала то же самое: последовательное игнорирование, обделение должностью, когда стипендиатка выставила свою кандидатуру на выборы в правление (а речь идет об органе, куда совсем непросто заманить людей), ни одного кивка, ни одной кроны для поездок на конференции. В конце концов та просто уволилась. Судя по коридорным сплетням, она просто не смогла больше выносить такое обхождение со стороны Ринкель.
Пол покачал головой и немного повернулся, чтобы увидеть Ринкель, сидящую с прямой спиной за одним из столиков у окна, и внезапно чувство стыда вытеснило радость от перемывания косточек. Ему показалось, что Нанна испытывает то же самое, а потому они оставили эту тему, но обмен несколькими фразами о Ринкель установил между ними доверительные отношения и показал, что они нашли союзника друг в друге.
Как-то само собой получилось, что они начали говорить тише, почти шепотом, о кумовстве и тайных отношениях в университете, о гнусных процедурах приема на работу, о дружбе и совместных обедах как критериях при распределении средств на проекты и поездки. Они вспоминали о том, как это было раньше, когда бюджеты кафедр необходимо было полностью израсходовать до истечения бюджетного года, о машинах с мебелью, наполненных никому особо не нужными книжными полками и диванами, выстраивавшихся в декабре в очередь вдоль улицы Согнсвейен.
Пол рассказывал о безумных бланках, которые постоянно надо заполнять, обо всех отчетах, которые надо писать, несмотря на то что их никто никогда не читает. Они грустно смеялись при мысли об архивных шкафах, до отказа забитых аккуратно заполненными, никем не читанными бланками и отчетами, и их одинаково злило то, что это отнимает массу времени от научной работы. Они были на удивление едины во мнениях и оценках. («Вы нашли общий язык», — сказала мама, когда Пол рассказал ей об этом обеде в следующий понедельник). Вдохновленные поддержкой друг друга, они углубились в беседу.
Нанна понизила голос так, что ее почти невозможно было расслышать. До нее дошли слухи, что Ринкель чересчур интересуется молоденькими студентами. И прежде чем Пол успел отреагировать, Нанна неохотно сказала, что не хочет сплетничать о Ринкель, которой несколько лет назад грозило увольнение за сексуальные отношения с одним из ее студентов.
— Что? — спросил Пол и выпрямился. — Ты это серьезно?
— Я не знаю, — сказала Нанна тихо, — но я это слышала от людей, которым доверяю. Ты же помнишь, мы с Эдит Ринкель работали в одном университете в США.
— Да, в Чикагском университете, — автоматически произнес Пол. Он был поражен. Ему стало тошно. Он вспомнил о разговоре, который состоялся у них с Ринкель в поезде по дороге в аэропорт Гардемуэн, и не мог поверить в то, что говорила Нанна. И вместе с тем он чувствовал, что все встало на свои места: студент в ее кабинете, слишком светлые глаза, взгляд волчицы.
— Дело спустили на тормозах. Сегодня про это почти никто не помнит. Я слышала, что те, кто принимал ее на работу незадолго до случившегося, защитили ее, когда все раскрылось. Не думаю, что много людей было в курсе. Но за столько лет наверняка у нее был не один студент. О боже! Ты так побледнел, Пол. Мне не стоило рассказывать….
— Да нет, я рад, — ответил Пол, протянул руку и похлопал по ее кисти, словно поддержка и утешение нужны были ей.
— Ты хорошо ее знаешь?
— Нет, совсем нет, — сказал Пол. — У меня с ней ничего общего. Просто это было так… неожиданно.
— Ну, такое встречается не так уж редко, — сказала Нанна.
— Нет, — произнес Пол. — Нередко.
Они довольно долго сидели в тишине, но на этот раз не было никаких признаков того, что Нанна собирается уйти. Казалось, ее беспокойство исчезло бесследно.
Слухов и сплетен в университете полно. Говорят, он просил о повышении, но не получил. Защита превратилась в скандал, диссертацию нельзя было допускать. Он целый день сидит и раскладывает на компьютере пасьянс. Она такой плохой преподаватель, что студенты бегут из аудиторий.
Дети на днях рождения любят играть в «испорченный телефон». Большинство из нас неоднократно играло в эту игру. Один что-то шепчет, быстро, на выдохе на ухо соседу, который, в свою очередь, шепчет следующему то, что, по его мнению,он услышал, и так продолжается дальше по цепочке, пока не дойдет до последнего игрока, который гордо вслух произносит, что услышал.
Все радуются, когда первоначальное слово превращается в нечто неузнаваемое, или, во всяком случае, сильно видоизмененное. Дети разгорячены, они смеются, их желудки наполнены сладкими пирожными и пузырящимся лимонадом. Они неправильно понимают, они намеренно слышат не то, что сказано, они шепчут нечетко, прикрываясь маленькими ладошками с крошками торта под ногтями. Им хочется, чтобы первоначальное слово исказилось, превратилось во что-то щекотливое, неприличное, скандальное.
