Она схватила меня за рубашку и рывком заставила принять сидячее положение.

— Мистер Пирс!..

Потянув меня за собой, Мариэтта сделала шаг назад. Я бы точно грохнулся на пол, но успел выпростать ноги. В общем, не мытьем, так катаньем она вынудила меня встать.

— Вы начали меняться…

Ее руки по-прежнему крепко держали меня за ворот рубашки, готовые, судя по всему, при необходимости затащить меня в душевую.

— Ну хорошо, — проговорил я примирительным тоном. — Уговорила. Только не надо идти туда вслед за мной.

Мариэтта вопросительно выгнула бровь. Было видно, что доверия ко мне у нее нет.

— Как вам будет угодно, — произнес я и задрал футболку.

О'Коннел ничего не оставалось, как меня отпустить. Она не спускала с меня глаз до тех самых пор, пока я окончательно не стащил с себя футболку и не потянул за резинку трусов.

Лишь тогда она отвернулась и зашагала к двери.

— Через тридцать секунд я должна услышать, как льется вода.

Мариэтта закрыла за собой дверь.

Я вздохнул и направился в ванную. Кафельный пол холодил голые пятки. Я пересек небольшое пространство и повернул ручку двери, что вела в ее комнату.

Ванна была старомодная, закрытая пластиковой ширмой. Кран — с двумя ручками, отдельно для холодной и горячей воды, — не то что эти современные, с одним рычагом, которым невозможно установить нужную температуру. Когда вода сделалась горячей, я повернул рукоятку, и по дну ванны забарабанили струи.

Я вернулся в спальню. Взял ноутбук в постель и поставил на колени. Стоило открыть крышку, как та дала трещину. Я заново включил компьютер. Большая часть экрана работала нормально, но нижний левый угол оставался черным. Правда, программу удалось загрузить, и через минуту мой видеоклип снова был на экране.

Пациент сидит на диване. Руки по бокам, словно он про них забыл. Камера находится справа от него, но он смотрит прямо перед собой. На пациенте джинсы, серый свитер со спущенными петлями на рукавах, в расстегнутый ворот видна голубая футболка. Улыбка у него какая-то вымученная. Ему срочно нужно побриться, а волосам бы не помешали ножницы: видно, что он спал на затылке, и там теперь торчит неряшливый клок.

Голос Мег Вальдхайм, где-то за кадром:

— Расслабьте плечи. Вот так, хорошо.

Она продолжает говорить, но пациент и впрямь слегка обмяк. Улыбка куда-то пропала. Выражение лица отрешенное, словно он слушает приятную музыку.

Голос Мег Вальдхайм:

— Хорошо, Дэл. А теперь давай поговорим с Хеллионом.

Выражение лица субъекта не изменилось. Он смотрит прямо перед собой, как будто размышляет о только что сделанном предложении.

После чего резко подается вперед и бросается с кушетки на пол. Мгновение — и он уже на четвереньках, грудь ходит ходуном, как будто ему не хватает воздуха.

В кадре появляется профиль Мег Вальдхайм. Она наклоняется вперед и говорит:

— Скажи нам свое имя.

Пациент удивленно смотрит на нее. Глаза его широко раскрыты, в них читается животный страх. Он никого не узнает.

— Скажи нам свое имя, — повторяет Мег.

Пациент истошно кричит. Голос резкий, без модуляций. Субъект отползает на несколько футов прочь. Теперь в кадре только его нога. Он встает и вновь появляется в кадре — бежит, спотыкаясь, к одному из выступов в стене. Затем неожиданно исчезает.

Теперь в кадре лишь размытое пятно — Фред Вальдхайм. Правда, спустя секунду он виден четко — сидит на другом конце дивана, передвигается ближе к тому месту, где на полу, по идее, должен находиться пациент. Он что-то говорит, но так тихо, что слов не разобрать. Фред поднимает руку и говорит, на сей раз громче:

— Не бойся, мы тебя не обидим.

Пациент кричит, кричит истошно, повторяя одно и то же слово:

— Мааахм, мааахм, мааахм!

Голос Мег Вальдхайм за кадром:

— Как тебя зовут?

Эта часть видео раздражает меня. К этому моменту они сами должны были понять его имя — ибо что может быть очевиднее?

— Дэл, — сообщил я экрану, — его имя Дэл.

На протяжении последних нескольких дней, стоило мне устать — будь то от просмотра видеоклипа на экране ноутбука, или от бесцельного разглядывания пятна на стене, или просто пытаясь уснуть, — как я начинал по несколько часов сочинять содержимое страниц моей воображаемой записной книжки под названием «Что мне следует забыть». Наряду с такими страницами, как «Лью читает Дэлу „Флэша“», и «Мать читает Дэлу „Майка Муллигана и его паровой экскаватор“», в ней имелся пестрый коллаж, озаглавленный «Мой первый опыт экзорцизма».

Сначала руки: они ощупывали мне голову, плечи, ноги, пытались гладить меня и вместе с тем цепко держали на месте, чтобы я не дергался, не пытался вырваться из железной хватки. Лица вокруг постели, все мужские, среди них и лицо отца. Он зовет меня по имени. А еще мне слышен голос священника, то громче, то тише, то громче, то тише. В этот момент мой рот открывается. Грудь полна воздуха, я готов к тому, чтобы истошно завопить или расхохотаться.

Вот и все. Какой-то фрагмент, остаток, пыльная фигурка давно потерянных шахмат. Отнюдь не то, что я должен был в себе подавлять. Просто так получилось, что в последнее время я о нем как-то не вспоминал.

Потому что про экзорцизм я вспомнил отнюдь не впервые. Будучи ребенком я время от времени натыкался в своем сознании на обитающие там образы — лишенные тела руки, парящие лица, — а затем, не в состоянии понять, что это такое, отправлял их назад, в мой виртуальный ящик с игрушками. Я даже не знаю теперь, что именно вспоминал — подлинное событие или воспоминание о воспоминании, искаженную и приукрашенную версию, выросшую на детских страхах ребенка, воспитанного в религиозной семье. Картинка была омерзительно-яркая и наводила на мысль, что позаимствована у протестантов-фундаменталистов — из комиксов, которые Лью привозил из летней библейской школы. Нетрудно было убедить себя, что эти образы — плод моего воображения. Лучше всего оставить их в пыльном ящике на задворках сознания, где их никто не будет искать.

До сих пор. Сейчас у меня не было иного выбора, кроме расставания с амнезией.

Анамнезом, приятель, анамнезом.

Ну как, теперь все ясно?

Да, и мне тоже. Еще как ясно. Яснее не бывает.

Первое, что я у нее спросил:

— Как там Лью?

Мне действительно хотелось знать это, чтобы избежать лишних расспросов о моей персоне. Подобную тактику я применял, и притом весьма эффективно, во время пребывания в психушке, когда мать звонила мне по межгороду.

— Ему уже лучше, — ответила мать и поведала о его анализах крови, ACE-ингибиторах, о настоящих кардиологах, к которым он обратился сразу же по возвращении в Чикаго. Но как только она исчерпала запас заголовков на тему «Лью идет на поправку», как тотчас перевела стрелки на меня: — Ну а ты как? Чем ты занимаешься с этой женщиной?

В данный момент «эта женщина» находилась от меня в считанных футах, держа под мышкой стопку папок и толстенные книги размером с фотоальбом. Она была занята тем, что перетаскивала их в столовую, где доктор Вальдхайм сортировала печатную продукцию по стопкам на длинном столе, а другой доктор Вальдхайм сидел за столом, уставившись в экран ноутбука — поновее и потоньше того, который только что разбила О'Коннел. Рядом с ним стояла пустая инвалидная коляска. О'Коннел опустила свою ношу на стол и посмотрела на меня. Я вышел из арки, чтобы она меня не видела, и прислонился к дверце холодильника.

У меня ушла не одна минута на то, чтобы объяснить матери: меня никто ни к чему не принуждал, и я здесь по собственному желанию, пытаюсь излечиться с помощью новых терапевтов, знакомых О'Коннел, и не нужно обо мне беспокоиться. Впрочем, было ясно, что мать не поверила. А даже если и поверила, то не поняла. Как я мог тайком сбежать из больницы, когда мне все еще было больно? Как я мог бросить Лью одного?