Я проснулся. Было темно, где-то рядом ухали басы и выводил струнную партию синтезатор. Кто-то исполнял фанк-балладу в духе восьмидесятых. Мужской фальцет, по всей видимости, принадлежал Принцу — его голос ни с кем не спутаешь. А вот песню я не узнал. Женский голос, подпевавший солисту, был одновременно и звучным, и каким-то робким, грозившим в любую минуту дать петуха.

Существо в моей голове притихло. Впрочем, никуда оно не делось: спряталось, затаив дыхание, словно животное, опасливо сжавшееся в комок в темной комнате.

Я лежал, вдыхая непривычные запахи чужой постели. Я понятия не имел, сколько времени проспал. Я вышел из стен больницы почти в два ночи — медсестры не хотели меня выпускать, но О'Коннел сумела настоять на своем. Я уснул в считанные минуты после того, как сел в ее грузовичок, и на какое-то мгновение пробудился, когда шагал по лабиринту небольших комнат. Мариэтта настояла на том, чтобы я спал здесь, а не на диване, и я не стал спорить.

Справа от меня под потолком находилось окно. За его стеклом было темно, что могло означать лишь одно: окно или выходило в другую комнату, или, что еще хуже, на дворе снова была ночь. Судя по тому, как у меня затекли руки и ноги, я долго спал в одной и той же позе.

Черт, этого еще не хватало. Мать наверняка сходит с ума.

Песня закончилась, и пока длилась секундная пауза, я успел крикнуть:

— Эй, привет!

Тотчас началась новая песня, опять-таки из репертуара восьмидесятых, но на этот раз в исполнении «U2». Через минуту дверь открылась и внутрь заглянула О'Коннел. Она снова была в обличье крутой рокерши — черная футболка и такие же черные джинсы. И хотя она только что подпевала песне, вид у нее был не слишком веселый.

Я был не столько в постели, сколько на постели — то есть просто лежал, а сверху на меня было наброшено несколько одеял. Я приподнял руку — насколько смог.

— Можешь меня развязать, — сказал я.

Мариэтта О'Коннел сделала шаг назад, и я снова остался наедине с собой.

Ну ладно.

Вечером, в какой-то момент, после того как я в течение нескольких часов что-то бормотал и плакал, пока, наконец, не уснул, О'Коннел привязала меня к кровати, вернее, приковала, а кодовые замки убрала с глаз подальше, чтобы я не смог до них дотянуться. Явно ее рук дело — не мог же я приковать к кровати сам себя! Ситуация напомнила мне один из романов Стивена Кинга. Впрочем, ужастиками я сыт по горло.

Боно исполнял второй куплет, когда О'Коннел вернулась с кухонным стулом в одной руке и моей дорожной сумкой в другой. Стул она поставила у изножия кровати, а сумку бросила на постель между моими разведенными в стороны ногами. Она, вне всяких сомнений, явилась не затем, чтобы меня освободить.

— Мне нужно по малой нужде, — заявил я, — честное слово.

— Сначала поговорим.

— Это о чем же?

— Не знаю с чего начать, — призналась она с виноватой улыбкой. — Сегодня утром к нам заглянул шериф округа. Его интересовал не Шуг, а доктор Рам. Они нашли убийцу.

— Неужели? Вот здорово!

— Им оказался некий участник «ДемониКона» по имени Элиот Каспарян. Он утверждает, что в момент убийства был одержим, ибо когда проснулся, на нем был плащ, а в руках — пара пистолетов. Разумеется, его тотчас взяли под стражу.

— То есть в него вселился Правдолюб? Или он врет?

— Хочу надеяться, ради него самого, что он говорит правду, — ответила О'Коннел.

Разумно, отметил про себя я, ибо Правдолюб терпеть не может лжецов. И если этот парень в момент убийства был одержим, тогда лжецом был доктор Рам.

— Тем не менее, дружище, это еще не значит, что мы можем расслабиться, — произнесла О'Коннел. — Шериф говорит, полицейские по-прежнему желают опросить всех, кто в ту ночь находился в гостинице, особенно тех гостей, которые съехали на следующее утро. И особенно тех, кто засветился на камерах видеонаблюдения.

— Ты сообщила ему, что я здесь?

— Ей. Мне не пришлось этого делать — ей хватило собственных мозгов, чтобы понять, куда ты направился после того, как вышел из больницы. К тому же ты храпел.

— А ей не показалось странным, что я прикован к кровати в твоей спальне?

— Я не открывала двери. То есть официально ей неизвестно, что ты здесь.

— С какой стати ей покрывать меня?

А с какой стати О'Коннел подставляет из-за меня собственную шею?

— Она моя знакомая. Живет тут недалеко. Дамы озера любят держать друг дружку в поле зрения.

Черт, что она имеет в виду? И вообще, водятся ли здесь, в Гармония-Лейк, мужчины? Пока я не встречал ни одного. Может, здесь остались лишь только женщины, потому что ни одна из них не подходит на роль нового Шуга?

— Спасибо и на том, — сказал я. — И все-таки ты не хочешь выпустить меня на волю?

— Мы не закончили наш разговор, — невозмутимо ответила О'Коннел и расстегнула мою сумку.

Я попытался присесть, однако цепи позволяли мне разве что поднять голову.

— Эй, это ведь мои вещи!

Она пропустила реплику мимо ушей. И тогда до меня дошло: Мариэтта уже успела изучить содержимое моей сумки — иначе откуда у нее взялись замки и цепи?

Черт, вот невезуха.

— У меня есть правила, Дэл. — Она вытащила из сумки прямоугольный лоскут. Все понятно. Кусок промасленной ветоши, в которую завернут мой пистолет. — Одно из них гласит: в моем доме никогда не будет оружия.

— Я позабочусь об этом.

— Не волнуйся, я уже позаботилась.

— Что ты сделала с ним? Это ведь армейский пистолет моего отца!

— Это автоматический пистолет сорок пятого калибра, та самая модель, какой пользуется Правдолюб. Та самая модель, из которой был убит доктор Рам.

— Но ведь теперь все встало на свои места, ты знаешь, что это не я.

Я снова попытался присесть, но в конечном итоге мне удалось лишь оторвать голову от подушки.

— И все равно ты не можешь расхаживать по дому, имея при себе готовую к употреблению бутафорию, особенно такую, при помощи которой легко продырявить человека. Демоны способны вселиться в кого угодно, в кого захотят и когда захотят. Особенно их тянет к тем, кто бывал одержим, пусть даже другим демоном. Ты уже заклеймен одержимостью, Дэл, так что не пытайся облегчить им жизнь, договорились?

— И что ты сделала с пистолетом? — потребовал я ответа.

— Выбросила в озеро.

Я растерянно заморгал. Не знаю, то ли мне надлежало рассвирепеть на нее, то ли поблагодарить.

— Следующее, — продолжала тем временем О'Коннел и извлекла черную нейлоновую сумку, которую мне выдали как участнику конференции, и достала из нее пачку скрепленных степлером страниц. Затем не спеша принялась их перелистывать. — Какие, однако, интересные сувениры, — произнесла она. — Надо же, из всей псевдонаучной чепухи ты захватил с собой именно эту. И что ты намеревался с ними делать? Надавить на меня, чтобы я занялась твоим случаем?

— Понятия не имею, о чем ты? — ответил я.

Мариэтта бросила мне сумку. Листки приземлились на моей груди, открывшись на странице, которую она только что смотрела. Под таким углом текст я прочитать не мог, зато разглядел фотокопию картинки и понял, на что, собственно, смотрю. Это была статья, посвященная Ангелочку, которую мне сунула в руки та женщина из Пенсильванского университета.

— Не понимаю, с чего это ты на меня окрысилась? — искренне удивился я. — Это просто одна из статей, которые я там захватил.

Но нет, было в девочке на картинке нечто такое, что тотчас привлекало внимание, даже если смотреть на нее со стороны. На вид лет девять, одета, как и полагается Ангелочку, в белую ночную рубашку. Даже на черно-белом фото после нескольких операций ксерокопирования было видно, какая она красивая — бледная кожа, высокие скулы, блестящие волосы.

— Когда сделано фото? — спросил я.

— В семьдесят седьмом году, — ответила О'Коннел. — Тогда мне было одиннадцать.

— Я не знал, — произнес я и поднял глаза. — Честное слово, клянусь. Я просто взял его и положил к себе в сумку. Мне казалось, что ты выросла в Ирландии.