Но Милос не шелохнулся. Он думал о Мэри, о том, как она смело встречала трудности лицом к лицу, никогда не сдаваясь и не отступая. Если он намерен когда-нибудь стать в её глазах равным ей, он должен научиться этой стойкости, этому самообладанию. Может, тогда он обретёт такое же уважение, каким пользовалась Мэри. Может, тогда он почувствует себя достойным её.

— Мы сейчас уйдём, и тебе нас не остановить, — сказал Милос, заставляя себя бесстрашно смотреть в междумирный глаз страшилища. — Ты меня не запугаешь, злодей!

— Это я-то злодей? — поразился шрамодух. — Ты что, парень, сдурел? Я только что спас всех этих детей!

— Ты обрёк их! — закричал Милос. — Ты обрёк их на жизнь! Это я, я нёс им спасение. Мне одному Мэри доверила своё видение будущего мира. Мне! И я никому из вас не позволю разрушить её планы!

— Да что с тобой такое? — гаркнул в ответ шрамодух. — Это из-за тебя здесь вся эта катавасия?

И он сделал к Милосу шаг.

— Кларенс, постой! — вмешался Майки, но Кларенс закусил удила и никого не слушал.

Было бы легко сказать, что следующий поступок Милоса был продиктован эгоизмом и трусостью, но в том-то и дело, что в этот момент он думал не о себе. Его мысли были о Мэри и её детях. Если шрамодух дотронется до него, он, Милос, исчезнет, и кто тогда позаботится о послесветах? Лосяра? Хомяк? Да эти олухи в открытую дверь без поводыря пройти не могут! Без Милоса всё будет кончено. Великая мечта Мэри умрёт, и, проснувшись, Мэри останется совсем-совсем одна. Он, Милос, этого не допустит!

Поэтому, увидев кинувшегося к нему шрамодуха, он сделал шаг назад по диагонали, прикрывшись Хомяком, как король прикрывается пешкой.

— Не смей от меня прятаться! — загремел шрамодух. — Поговорим как мужики, если ты действительно мужик! — И он протянул руку, чтобы оттолкнуть Хомяка с дороги.

— Кларенс, нет! — крикнул Майки, но было поздно — старый пожарный уже вцепился Хомяку в плечо.

Хомяк был не из лучших обитателей Междумира, но утешал себя тем, что он и не из худших. Всё его существование было одним сплошным стыдобищем. Он перешёл в Междумир, упав с дерева, когда пытался подсматривать в окно за девочкой, не желавшей иметь с ним ничего общего. Когда он стал скинджекером, его вкусы ничуть не изменились — самым большим удовольствием для него оставалось подсматривать за жизнью других людей ради собственного развлечения. Умом Хомяк не отличался, и ему не было дела до добра и зла, правды и лжи; всё, что его заботило — это как бы благополучно пережить очередной день. Да, ещё он не прочь был от души посмеяться. Правда, в последнее время забав у них с Лосярой сильно поуменьшилось, поэтому Хомяк потихоньку начал убеждать приятеля, что пора им дёргать от Милоса. После сегодняшних событий они, скорее всего, так бы и поступили.

Но сегодня к Хомяку притронулся шрамодух.

Власть веры в Междумире огромна. Внешний вид, физическая сила — всё это определяется тем, во что послесвет верит; а ведь контролировать свои верования никто толком не может. Мы можем лгать самим себе, говоря, что верим в то-то и то-то; можем даже иногда убедить других в том, что это правда, надеясь при этом, что убедив кого-то, убедим себя. Войны зачастую начинаются не из-за того, во что верим мы сами, но из-за того, в чём мы хотим уверить других.

Верования Хомяка были весьма расплывчаты. Парень был не настолько душевно тонок, чтобы размышлять о подобных вещах. Но когда Кларенс дотронулся до него рукой, которая, без сомнения, принадлежала Междумиру и при этом была присоединена к живому телу, оказалось, что всё же в дальних и самых глубоких закоулках души Хомяка жила вера в то, что прикосновение шрамодуха загасит его, уничтожит без следа на вечные времена.

Поэтому так оно и случилось.

Для тех, кто наблюдал за происходящим, всё прошло быстро и без драматизма. Кларенс схватил Хомяка за плечо, Хомяк тоненько пискнул и... пропал.

Никакого туннеля.

Никаких мерцающих радуг.

Хомяк только что был здесь, а в следующий миг его не стало. Он попросту превратился в ничто. Ушёл в небытие.

Кларенс опешил, поражённый тем, что только что увидел, а Милос, забыв про героизм, в ужасе кинулся бежать, скинджекил первую попавшуюся тушку и был таков.

Кларенс позабыл о Милосе. Его гораздо больше заботило то, что случилось с духом, исчезнувшим после его прикосновения.

— Куда он подевался, этот призрачонок? — в недоумении спросил старый пожарный. — Что это за трюк он тут провернул?

Майки покачал головой, отказываясь верить очевидному. В душе его что-то зашевелилось, зародилась боль, подобная той, что чувствуют живые.

— Это не трюк, Кларенс, — сказал он.

— Тогда куда он ушёл?

— Никуда, — печально ответил Майки. — Он ушёл в никуда.

Всё мироздание, вся ткань бытия скорбит над погашенной душой, как в Междумире, так и в мире живых. Если бы Хомяк всё ещё существовал и видел это, он бы загордился и, может, даже смутился бы, увидев, какую дань платит всё сущее его памяти.

В Неваде, там, где вообще практически не бывает дождей, разразилась небывалая гроза — иссохшую, потрескавшуюся почву залил настоящий потоп, солёный, словно слёзы.

В Африке по обширной равнине Серенгети, где сейсмическая активность обычно отсутствует, прокатилось землетрясение с силой в 7,5 баллов.

В Бразилии яростный смерч проложил себе дорогу из одного конца страны в другой, и при этом в небе не наблюдалось ни единого штормового облака.

А в девяноста трёх миллионах миль от Земли одно из солнц погрузилось в печаль, необъяснимым образом пригасив своё сияние на сотую долю процента.

Раньше подобных событий человечество никогда не переживало, ведь в его истории не было случаев полного, бесследного уничтожения чего-либо.

До этого момента.

В живом мире эти невозможные происшествия служат знамениями, хотя никто не может сказать, чего. Глобального потепления? Второго пришествия? Коллапса Солнца? Армагеддона? Люди строят бесчисленные теории на этот счёт, и спорят до хрипоты, и никак не могут прийти к согласию. А всё потому что живые — великие любители поспорить, в особенности когда никто не знает ответа.

В Междумире же скорбь вселенной проявилась просто и ясно. Молчаливый плач объял души. Он нарастал и вылился в судорогу боли. Да, боли, пронзившей каждого послесвета до самой глубины его существа. И с этой болью пришло неожиданное осознание, что случилось нечто непоправимое.

Осознание...

Мало найдётся на свете вещей столь же могущественных, как осознание; и оно эхом отозвалось во всех спящих без сновидений душах, ждущих перехода из мира живых в мир между жизнью и смертью. Внезапная волна прошла по междусветам, и независимо от того, как долго они спали, все они проснулись, как от толчка. Проснулись до времени.

Так произошло Великое Пробуждение — отзвук всеобъемлющего пароксизма вселенной, содрогнувшейся от скорби.

Очнулись и Междусветы Милоса в банковском хранилище. Они сели, и каждый начал гадать: где я? Как сюда попал?

Междусветы, бывшие на попечении Светящихся Воинов, в это знаменательное утро покинувших Аламо, внезапно встали на собственные ноги и принялись задавать те же вопросы.

И девушка в стеклянном гробу, одетая в великолепный зелёный атлас, открыла глаза и улыбнулась.

— Ну вот, — сказала она себе. — Теперь посмотрим, что я пропустила и чем надо заняться в первую очередь.

А в пыльной кладовке в подземельях Аламо всеми забытый Вурлитцер без монеты и без запроса заиграл «Канун Разрушения» [38].

— «Лондонский мост падает, падает, падает...»

Пение, решил Джонни-О, придумано самыми тёмными силами зла в качестве самой страшной пытки, подстерегающей душу в преисподней.