— И он намерен поселить воинов своей армии в Этрурии на общественных землях, — задумчиво пробормотал отец.

— Вот как? — спросил я.

Для меня это явилось новостью.

— Да, именно таковы его намерения. Ты был бы осведомлен лучше, если б поменьше ползал в вонючих сточных канавах и побольше интересовался политикой.

— Но я совсем недавно стал сенатором.

— Это ничуть тебя не извиняет. Ответь лучше, ты сознаешь, что все твои предположения строятся на весьма шаткой основе?

— Сознаю, — кивнул я.

Внезапно меня пронзила догадка:

— Скажи, отец, а какого мнения придерживался Капитон относительно поселений для ветеранов армии Помпея?

Вопрос мой так удивил отца, что он остановился как вкопанный и уставился на меня, словно перед ним возникло чудное видение, ниспосланное богами. Я смахнул кровь с верхней губы тыльной стороной цестуса. Мой несчастный нос, прокушенный Клодием, до сих пор кровоточил.

— Надеюсь, головокружительные прыжки твоей мысли все же подчиняются определенной логике, — произнес отец. — Капитон решительно возражал против предоставления земли для поселений.

— Как и большая половина сената… Но может, в возражениях Капитона было нечто особенное?

За разговором мы дошли почти до дома отца. Должно быть, вместе мы представляли довольно дикое зрелище: почтенный цензор, облаченный в претексту, и какой-то окровавленный головорез, более всего напоминающий гладиатора, только что завершившего смертельный бой. Всякий, видевший нас, приходил в недоумение, а тот, кто услышал бы, что мы обсуждаем политические дела, наверняка не поверил бы своим ушам.

— Если мне не изменяет память, Капитон утверждал, что подобные поселения нарушат общественный порядок и обеспечат Помпею мощную военную поддержку, — сказал отец. — Впрочем, так говорили все. Думаю, реальная причина, заставлявшая Капитона протестовать против поселений для ветеранов, заключалась в следующем: семья его арендует огромный участок общественной земли в Этрурии. Если закон о военных поселениях будет принят, земля эта будет нарезана на куски и передана бывшим легионерам.

Я довольно усмехнулся и тут же сморщился от боли в разбитых губах.

— Итак, семья Капитона на протяжении нескольких поколений хозяйничала на государственных землях, выплачивая Республике смехотворно низкую арендную плату, установленную более ста лет назад?

— Почти двести лет назад, — уточнил отец.

— Вот они, возвышенные и патриотические соображения, которыми руководствуются наши благородные сенаторы, — изрек я.

— Вскоре ты узнаешь, что в сенате и не такое бывает, — буркнул отец. — Если, конечно, будешь еще жив.

Мы подошли к воротам его дома.

— Ты не мог бы послать ко мне домой раба? — попросил я. — Надеюсь, этот бездельник Гермес уже вернулся домой и принес мою тогу. Пусть раб передаст, что он должен встретиться со мной у Асклепиода и принести мне чистую тунику. Мальчишка знает, где живет Асклепиод.

Отец хлопнул в ладоши, и на зов незамедлительно явился раб, которому я дал соответствующие распоряжения. Раб отправился выполнять поручение, а мы вновь вернулись к излюбленной всеми римлянами теме разговора — политике.

— А как относится к вопросу о поселениях Цезарь? — спросил я.

— В качестве защитника интересов простонародья он, естественно, выступает за предоставление земель ветеранам. Надо сказать, сам он арендует земли в Кампании. От Рима не так близко, но более плодородной почвы не сыскать во всей Италии.

— Судя по всему, Помпей и Цезарь никак не связаны, верно? — размышлял вслух я. — И все же я почти уверен, эти двое заключили между собой какой-то сговор.

— Они оба утверждали, что поселения будут способствовать военной мощи государства, — ответил отец.

Тем временем я наблюдал, как кровь из моих ран капает на плиты атрия.

— Если верить Помпею и Цезарю, военные поселения станут чем-то вроде школы для взращивания будущих солдат, — продолжал отец. — По крайней мере, они говорили об этом в один голос.

Несмотря на свое плачевное состояние, я разразился саркастическим хохотом:

— Что за чушь! Мы все так любим порассуждать о старых добрых временах, о добродетелях, которые завещали нам отцы-основатели, о трудолюбии италийских крестьян, этой главной опоры государства… Неужели кто-то серьезно считает, что времена можно повернуть вспять? Неужели мы, римляне, уподобимся некромантам, которые оживляют мертвецов, дабы услышать их пророчества? Рассчитывать на то, что закаленные в боях воины ограничатся идиллической сельской жизнью — чистой воды безумие! Еще большее безумие — думать, что они будут растить сыновей для римской армии. Пройдет несколько лет, и все бывшие легионеры продадут землю, а сами пополнят ряды городских бандитов. Им не потребуется много времени, чтобы понять — вкалывая на своих виноградниках до седьмого пота, они останутся бедняками, тогда как уличный разбой дает возможность быстро разбогатеть.

— Ты сам говоришь, прежде чем они бросят землю, пройдет несколько лет, — возразил отец. — Это вполне достаточный срок для того, чтобы Помпей успел осуществить свои планы.

— Полностью с тобой согласен.

— А что сделал бы ты, дабы изменить существующий порядок вещей? — покраснев от волнения, вопросил отец.

— Прежде всего, отменил бы латифундии, — заявил я. — Запретил бы ввоз в Италию новых рабов и продажу ее жителей в рабство. Обложил бы крупные земельные владения таким высоким налогом, что хозяевам пришлось бы продать излишек земли.

— Обложить налогом римских граждан? — не веря своим ушам, переспросил отец. — Это невозможно!

— Другого выхода нет, — отрезал я.

Как правило, я не позволял себе говорить с отцом в столь резком тоне, но пережитое потрясение, усталость и кровопотеря сделали меня более прямолинейным.

— Всем землевладельцам я выплатил бы весьма умеренную компенсацию, а их рабов выдворил бы за пределы Италии, — продолжал я. — Избыток рабов — вот корень большинства наших проблем. Правда состоит в том, что мы, римляне, слишком обленились и отвыкли работать. Все, на что мы способны, — воевать и грабить. Прочее за нас делают рабы.

— Я слышу речь безумца, — вздохнул отец. — Клодий и Цезарь вдвоем не могли бы нагородить столько ерунды, сколько наговорил здесь ты.

Я вновь расхохотался, но на этот раз смех получился каким-то дребезжащим.

— Ты же знаешь, отец, я не сторонник крайних мер. Я никогда не выйду на улицу поднимать мятеж, поскольку уверен в его бессмысленности. Любые реформы приведут к новому кровопролитию, а крови мы видели более чем достаточно.

— Если ты понимаешь это, не распускай свой язык. Боюсь, когда-нибудь он тебя погубит.

— Возможно, ты будешь столь любезен, что одолжишь мне носилки и нескольких рабов? — спросил я, чувствуя, что продолжать разговор дальше у меня уже нет сил. — Своим ходом я вряд ли сумею добраться в Заречье.

— Да, конечно.

Отец позвал раба и велел ему приготовить носилки. Поднялась суета. Про себя я отметил, что к старости характер отца становится мягче. В былые времена в ответ на мою просьбу о носилках он поведал бы, как некогда, получив в бою раны намного тяжелее моих, проделал целодневный пеший переход в полном вооружении. Возможно, он ничуть не преувеличивал. Что ж, я никогда и не претендовал на то, чтобы соревноваться с людьми старой закалки по части выносливости.

Путь в школу гладиаторов я провел в полудреме. Мерно покачиваясь в носилках, грелся на солнышке, лучи которого проникали сквозь балдахин, и припоминал все испытания, выпавшие сегодня на мою долю. Про себя я поблагодарил Лукулла за славное вино. Если б не это доброе кекубанское, подкрепившее мои силы, я давным-давно лишился бы сознания. Когда забытье наконец овладело мною, боги послали мне удивительные видения.

Передо мной предстала богиня Диана в короткой тунике охотницы, в руках у нее был лук, за спиной — колчан со стрелами. Мгновение — и богиня превратилась в Клодию, которая смотрела на меня и издевательски хохотала. Клодия и прежде нередко находила поводы, чтобы посмеяться надо мной. Я уже собирался сказать ей, что она мерзкая шлюха, как вдруг увидел, что передо мной уже не Клодия, а Фауста. Она что-то произнесла, но я не сумел разобрать слов. Прежде чем я успел переспросить, Фауста превратилась в своего брата, Фауста. Учитывая существующее между близнецами сходство, превращение далось ей без труда. Фауст что-то протягивал мне. Я обратил внимание, что пальцы у него унизаны кольцами. Как странно, пронеслось у меня в голове, ведь он служит в армии, а в воинском деле кольца — большая помеха. Особенно кольцо с отравой, такое громоздкое и неуклюжее. Меж тем произошла очередная метаморфоза. Место Фауста занял Аппий Клавдий Нерон. Он что-то сжимал в руках, и я чувствовал, он отчаянно хочет, чтобы я забрал это у него. Бедняга пытался что-то сказать, несмотря на то что горло у него было перерезано, а на лбу темнела вмятина.