Женщина вздрогнула, когда я, опустившись на скамью рядом с ней, произнес:

— Вот мы и встретились снова, Пурпурия!

Она быстро оправилась от испуга и сказала с ухмылкой:

— Бьюсь об заклад, это произошло не случайно.

— Конечно, нет. Я увидел, как ты входишь в дом Метелла Целера, который является так же домом его возлюбленной жены, Клодии Пульхр. Естественно, мне захотелось узнать, что ты там делала.

— И ты решил проследить за мной? — возмущенно спросила она.

— Ты совершенно права. А сейчас, если не хочешь крупных неприятностей, удовлетвори мое любопытство и расскажи, зачем ты ходила к Клодии.

— Я всего лишь простая знахарка, которая честно лечит людей травами. Не понимаю, почему ты ко мне пристал!

На коленях она держала корзинку, в которой что-то шуршало.

— Честно ты лечишь людей или морочишь им головы, меня ни в малой степени не интересует, — заявил я. — Но в этом городе совершено несколько убийств, и я едва не стал жертвой одного из них. Подозреваю, здесь не обошлось без твоего участия. Ты можешь отвести от себя подозрения одним-единственным способом — обвинив кого-то другого. Так что молчание не в твоих интересах.

— Убийство! — возмутилась она. — Я подобными делами не занимаюсь. Госпожа Клодия просила меня принести ей кой-какие травы. А еще она хотела, чтобы я предсказала ей судьбу. Ей и маленькой Фульвии. Лакомый кусочек эта девчонка, ничего не скажешь!

— Что верно, то верно, — кивнул я. — Не сомневаюсь, в самом ближайшем времени маленькая Фульвия еще натворит в Риме много бед… Но вернемся к Клодии. Как я догадываюсь, то, что шуршит у тебя в корзине, имеет прямое отношение к предсказаниям судьбы?

— Ты на редкость догадлив.

Знахарка вытащила из корзины толстую черную змею длиной примерно с человеческую руку.

— Ни одна змея в Риме не сравнится со стариной Дисом по части предсказаний судьбы, — похвасталась она. — В это время года он особенно прозорлив.

— А травы? — спросил я, отводя взгляд от змеи.

— Я принесла госпоже Клодии те же травы, что и всегда.

— Откуда мне знать, что ты приносишь ей всегда?

— Сам понимаешь, ей нужны травы, возбуждающие желание. Если хочешь, могу и для тебя сварить снадобье, от которого твой член будет стоять, как у Приапа.

— Я не страдаю от полового бессилия, — сердито отрезал я.

— Все мужчины так говорят. Только древние старики признаются, что уже не могут доставить женщине удовольствие. Я так полагаю, супругу госпожи Клодии время от времени возбуждающее снадобье необходимо до зарезу.

— Ты уверена, что принесла ей только травы, нужные для этого самого… любовного снадобья? — спросил я, буравя знахарку взглядом. — Никаких ядов она у тебя не просила?

— Я уже говорила тебе, благородный господин, что не торгую ядами, — пробурчала она. — Неужели ты думаешь, в угоду тебе я возведу на себя напраслину?

— Нет, этого я не думаю, — ответил я, поднимаясь.

Вдруг, подчинившись внезапному наитию, я, что называется, пустил стрелу наугад. Сам не знаю, из каких соображений я задал ей этот вопрос — наверное, лишь потому, что ее древнее ремесло было связано с многими тайными ритуалами:

— В этом городе кто-то убивает людей особым способом, Пурпурия. Пронзает им горло кинжалом, а когда те падут замертво наземь, бьет их по лбу молотком. Ты не знаешь, кто может действовать таким образом?

К моему изумлению, знахарка изменилась в лице.

— Значит, они в городе, — прошептала она одними губами.

— Кто? — дрожащим от нетерпения голосом переспросил я. — О ком ты говоришь?

— О тех, с кем не имею ни малейшего желания связываться, — процедила Пурпурия, сжимая ручку корзинки. — Послушай моего совета, благородный господин, и постарайся держаться от них подальше. Желаю тебе удачного дня.

С этими словами она вскочила со скамьи и устремилась к выходу из сада.

— Подожди! — закричал я ей в спину. — Скажи мне только…

Она и не подумала обернуться, напротив, припустила бегом. Я бросился за ней следом, но вскоре оставил надежду ее догнать. Тога — не слишком удобный наряд для состязаний в беге, а сбросить ее я не решался, опасаясь, что ее присвоит кто-нибудь из прохожих.

Нет никакой нужды гоняться за старой ведьмой по улицам, решил я, ведь ее всегда можно застать в шатре на форуме. Утешившись этой мыслью, я вернулся домой, где меня ожидали два послания.

Одно было от отца. В нем сообщалось, что завтрашним утром сенат отправится в лагерь Помпея, дабы официально предоставить ему разрешение на триумф. Мне следовало одеться надлежащим образом.

Второе послание было от Юлии.

«Мне удалось добыть важные сведения, — говорилось в нем. — Встретимся завтра, в час заката, на портике храма Кастора».

Утро выдалось солнечное и ясное. Сенаторы, облаченные в свои лучшие тоги, собрались на Форуме. Никакого государственного праздника в этот день не отмечалось, но в воздухе витала атмосфера радостного оживления. По моим наблюдениям, так происходит всегда, когда привычный порядок вещей нарушается каким-то из ряда вон выходящим событием. Гортал взобрался на Ростру и во всеуслышание объявил, сколь почетную миссию нам предстоит выполнить. Толпа встретила его слова восторженными криками, прославляющими мудрость сената.

Разумеется, Помпей еще несколько дней назад узнал о решении сената. Но его прихлебатели настояли на том, чтобы сенат, возродив к жизни старинный обычай, в полном составе отправился в лагерь триумфатора и сообщил ему благую весть. Так как в истории насчитывалось изрядное количество подобных прецедентов, на которые ссылались сторонники совместного похода, всем остальным пришлось смириться.

Мы вышли на виа Сакра и направились к городским воротам. На всех без исключения лицах застыло непроницаемое выражение, приличествующее государственным мужам, однако тут и там раздавался недовольный ропот, в который и я внес свою лепту.

— Видно, Помпей задумал затмить всех прежних триумфаторов, — проворчал кто-то неподалеку от меня. — На моей памяти никто еще не требовал от сенаторов подобного променада.

— Как все это похоже на Помпея, — подхватил другой голос. — Мало ему триумфальных почестей, так еще надо, чтобы все сенаторы притащились к нему в лагерь, целовать его прославленную задницу.

По моему разумению, подобное недовольство было вполне оправданно. В те времена, о которых я пишу, сенат еще сохранял свое достоинство и действительно представлял собой собрание равных. Всякий, кто чрезмерно выпячивал собственную персону и поднимал вокруг себя излишний шум, возбуждал всеобщее неодобрение. Триумфатор в течение дня получал почести, сравнимые с теми, что воздавались богам. Требовать большего не мог ни один человек, сколь ни велики были совершенные им подвиги.

Сторонники Помпея обратились в сенат с просьбой предоставить ему право надевать триумфальные регалии всякий раз, когда он появляется на публике. Подобное низкопоклонство не могло не привести в недоумение всех здравомыслящих римлян, но, к сожалению, уже в то время здравомыслящие римляне сделались большой редкостью.

Лагерь Помпея отличался от обычного военного лагеря лишь тем, что был абсолютно лишен укреплений. По моему мнению, это обстоятельство можно было счесть откровенным вызовом. Поведение солдат красноречиво доказывало, что между кампаниями Помпей не требовал от своей армии соблюдения жесткой военной дисциплины. Лишь немногие из встретившихся нам воинов были облачены в доспехи, почти никто не имел при себе щитов. Те, кто был назначен охранять военные трофеи, отстегнув мечи и отставив в сторону пики, развлекались игрой в кости и бабки. По пути в преторий Помпея нам встретилось несколько человек, чьи лица побагровели под воздействием винных паров. То обстоятельство, что Помпей не счел нужным устроить сенату торжественную встречу, сопровождаемую парадным смотром войск, многие мои спутники сочли до крайности оскорбительным.

Помпей восседал в претории на курульном кресле, водруженном на высокий помост. Мы прошли между рядами воинов, составлявших личную охрану триумфатора. В отличие от солдат, бродивших по лагерю, все они были при полном вооружении. Их начищенные до блеска кольчуги были смазаны маслом, солнце играло на сверкающих бронзовых касках, украшенных хвостами из конского волоса, новехонькие плащи поражали разнообразием красок. Но тягостное впечатление, произведенное на сенат разгильдяями-караульными, охранявшими награбленные сокровища, было уже не исправить. На ум мне пришло, что Цицерон, говоря о Помпее, справедливо называет его политически слабоумным. Вне всякого сомнения, человек, не давший себе труда проявить элементарное уважение по отношению к самым влиятельным людям Рима, не имел будущего в политике.