В какой-то момент показалось, что ситуация ясна и нужно всего лишь сменить тему курсовой – с сада на саму виллу Доччи. Но эта мысль рассеялась без следа, стоило ему только пройти за тисовую ограду.

Даже сейчас Адам вряд ли смог бы объяснить, почему сад оказал на него такое сильное впечатление. В какой-то момент возникло странное, неясное ощущение, будто он перенесся в некий параллельный мир, одновременно прекрасный и тревожный.

Несомненно, тот непритязательный вход был рассчитан на определенный эффект – человек как будто попадал в некую потерянную Аркадию, – но что-то недозволенное, что-то запретное было и в другом: в том, как приходилось протискиваться через преграждавшую путь живую ограду, в каждом последующем, неким образом противозаконном шаге. Ощущение того, что ты вторгся на чужую территорию, вломился без приглашения, усиливалось интимной природой того, что находилось за оградой: трогательного посвящения, скорбного памятника умершей супруге от неутешного мужа. Другие сады той же эпохи – готовясь к поездке, Адам изучил несколько – являлись куда более грандиозными сценами, на которых разыгрывались важнейшие идеи века: ненадежное сосуществование Человека и Природы; Человека, формующего Природу под свои нужды и при этом постоянно борющегося с ее властью над ним, старающегося подняться над своими низменными инстинктами, дабы исполнить роль, уготовленную для него Богом.

Не то чтобы Бог или какие-то другие христианские образы фигурировали в тех искусных кругах, что устраивали в своих загородных поместьях богатые римляне и флорентинцы. Сад говорил на языке исключительно языческом; его мир, мифический земной рай, населяли мраморные боги, полубоги и другие существа из греческих и римских сказаний. И вода там, низвергаясь с Парнаса, разбегалась по каналам, срывалась в водопадах, била в фонтанах и журчала, стекая по каменным стенам лесных гротов.

Мемориальный сад на вилле Доччи твердо следовал этой традиции. Да, он не мог сравниться со знаменитыми виллами своего времени – виллой ди Кастелло, виллой Гамберайя, виллой Кампи – размерами и роскошью, но выделялся человеческим измерением, чистотой цели, безмолвным посланием любви и потери, застывшим в зданиях, надписях и группировке запрятанных в лесу статуй.

За тот час или чуть больше, что Адам ходил по тропинкам, сад успел заинтриговать, взволновать и зацепить его, тогда как вилла просто поразила своим безмятежным совершенством.

Решить эту дилемму он пытался и за обедом в пансионе, когда на столе, прямо у него под носом, появилась вдруг бутылка вина.

Бутылку держала жилистая мужская рука, служившая человеку, которого Адам заметил чуть раньше в баре, где незнакомец пил в одиночестве. Был он смугл, гибок и хорош собой – для тех, кому по вкусу дерзкие, растрепанные проказники.

– Можно? – спросил незнакомец по-итальянски, отбросив упавшую на глаза прядь лоснящихся волос, и, не дожидаясь ответа, сел напротив. Взгляд его упал на открытую папку у тарелки Адама. – Нехорошо.

– Что?

– Читать и есть одновременно. Желудку, чтобы переваривать пищу, требуется кровь. А когда читаешь, кровь уходит к мозгам.

– Неужели?

– Так говаривал мой отец, но он был идиот, так что кто знает? Меня зовут Фаусто.

Адам пожал протянутую мускулистую руку.

– Адам.

– Можно? – Фаусто вытряхнул сигарету из пачки Адама, оторвал фильтр и только потом прикурил. – Англичанин?

– Да.

– Мне англичане нравятся, – сообщил Фаусто, откидываясь на спинку стула и снимая с языка крошку табака. – Лондон, Ливерпуль, Манчестер, ’Астингс.

– Астингс?

– Битва при ’Астингсе.

– А, Гастингс.

– Точно, ’Астингс. – Фаусто нахмурился, недовольный тем, что его поправили, но бутылку не убрал и стакан новому знакомому долил до края.

Адам пригубил.

– Ну, как тебе?

Зная выражение «пить можно», Адам аналитически сконструировал и противоположное – «пить нельзя», non potabile.

– Отличное вино.

Фаусто улыбнулся:

– Вот за что я люблю англичан. Вы такие, черт возьми, вежливые.

Вскоре выяснилось, что Фаусто подсел к Адаму не просто так. От синьоры Фанелли он уже знал, зачем и даже на какое время приехал гость. Впрочем, ничего особенного в этом не было – туристов в Сан-Кассиано заносило редко, так что каждый становился своего рода временной достопримечательностью и главным объектом разговоров. Последними иностранцами здесь были, похоже, новозеландцы, которые и освободили город от немцев в 1944-м. Фаусто подробно – большинство деталей, впрочем, так и осталось для Адама непонятыми – расписал жестокую осаду, которой подвергся его родной город. К сожалению, избежать трагедии было невозможно, поскольку именно Сан-Кассиано играл важнейшую роль в главной оборонительной линии немцев к югу от Флоренции.

Несмотря на это, Фаусто питал неприязненное уважение к германской военной машине, которая столь успешно сдерживала продвижение союзников на север, минируя мосты и дороги, ведя изматывающие арьергардные бои с превосходящими силами противника, неся тяжелые потери, но притом сохраняя военную дисциплину и высокий боевой дух и неизменно прекращая огонь при появлении Красного Креста.

Фаусто рассказывал о том, что хорошо знал сам, что испытал на собственной шкуре. Он состоял в партизанском отряде, помогавшем союзникам в наступлении на Флоренцию, сражался бок о бок с британцами, когда те вошли в город. С парнями из «Лондона, Ливерпуля, Манчестера».

И Гастингса?

Нет, это уже другая песня, объяснил Фаусто. Просто его всегда интересовали исторические сражения.

Тут он, конечно, соврал. О битве при Гастингсе Фаусто знал все и немного больше. Нормальный человек знать столько не мог. К тому моменту, когда Харольд получил в глаз стрелу, они уже приступили к третьей бутылке.

Фаусто живописал эту самую сцену, помогая себе зубочисткой, когда к столу подошла синьора Фанелли.

– Фаусто, оставь парня в покое. Посмотри, он уже чуть жив.

Фаусто вперил взгляд в Адама.

– Оставь его в покое. Хватит. Иди домой, уже поздно, – повторила синьора Фанелли и вернулась к бару.

– Красивая женщина, – задумчиво произнес Фаусто, угощаясь очередной сигаретой из пачки Адама.

– А что случилось с ее мужем?

– Война. На войне всякое бывает.

– Так что случилось?

Фаусто прищурился, словно решая, достоин ли Адам ответа.

– Мы дрались за свою страну. За нашу страну. Против немцев – да, но также против других – коммунистов, социалистов, монархистов, фашистов. Мы дрались за будущее. Была… путаница. Бывало всякое. Война это дозволяет. Она это требует. – Он затянулся. Выдохнул. – Джованни Джентиле. Слышал о таком?

– Нет.

– Он был философом. Мыслителем. Правым. Фашистом. Имел дом во Флоренции. К нему пришли с книгами, притворились студентами. А когда он открыл дверь, расстреляли. – Фаусто отхлебнул вина. – Когда убивают мыслителей, прислушайся – где-то рядом смеется дьявол.

– Вы их знали?

– Кого?

– Тех, кто это сделал.

– Ты задаешь много вопросов.

– Просто раньше не получалось, вот и воспользовался шансом.

Фаусто усмехнулся. Рассмеялся.

– Да, верно, говорю я много.

– Ну что? – крикнула от бара синьора Фанелли. – То ты не появляешься месяцами, то от тебя не избавишься.

– Ухожу, ухожу. – Фаусто поднял руки и, повернувшись к Адаму, наклонился ближе. – Ты делаешь что-то и думаешь, что поступаешь правильно, но проходит время, и прежние утешения больше не действуют и уснуть не помогают. Это единственное, что я понял в жизни. Мы все думаем, что знаем ответ, и мы все ошибаемся. Черт, я даже не уверен, что мы знаем, какой был вопрос.

Адам же в этих словах нашел утешение для себя: Фаусто, оказывается, еще пьянее, чем он сам.

Итальянец осушил стакан и поднялся:

– Приятно было поболтать. Ты будь там осторожен. На вилле Доччи.

– Почему вы так говорите?

– Плохое это место.

– Плохое место?

– Всегда таким было. Люди там имеют склонность умирать.