Никто и никогда не оспаривал того факта, что и Зефир, и Хлорис фигурируют на картине Боттичелли «Весна», но до последнего времени исследователи полагали, что фигура, стоящая слева от них, есть хора – дух – весны, разбрасывающая цветы. Отсюда и название картины.

– А что, если на самом деле она – Флора?

– После превращения?

– Вот именно.

– Не знаю. И что тогда?

Тогда картину можно было бы интерпретировать как аллегорию природы любви. Ставя рядом Флору – продукт вожделения и страсти – и непорочную Венеру, Боттичелли, возможно, хотел сказать, что истинная любовь есть союз обеих – страсть, умеренная невинностью.

То же скрытое послание можно было прочесть и в «Рождении Венеры». Присутствие Зефира и Хлорис как бы намекало на то, что женщиной на берегу, поддерживающей мантию Венеры, вполне может быть Флора.

– И Венера снова олицетворяет непорочность?

– Именно так. Венера pudica.

Антонелла улыбнулась, когда он, иллюстрируя сказанное, принял хорошо всем известную позу Венеры в ее раковине.

– Хорошая теория.

– Вы так считаете?

– Да. Потому что если так, то Флора – символ эротики, сексуальности.

– Полагаю, что так оно и есть.

Антонелла снова посмотрела на Флору.

– А теперь вы видите?

Он повернулся.

– Посмотрите, как она стоит – бедра отвернуты, но вместе с тем и раскрыты. Приглашающе раскрыты. Рука прикрывает груди, но лишь слегка, небрежно, как будто ей это и не очень-то нужно. Посмотрите на лицо, глаза, рот. Она не ипо innocente.

Теперь Адам понял, к чему ведет Антонелла. Может быть, он и ошибался, списав некоторую расслабленность позы на неопытность второразрядного скульптора. Может быть, мастер и не стремился передать изысканность и стыдливость, но искал выражение чего-то более свободного, более чувственного. Нет, неверно. Похоже, он достиг и одного, и другого – показной застенчивости в сочетании с мощным эротическим посылом.

– Так я не ошибаюсь?

– А? – рассеянно переспросил он.

– Я ведь не одна так думаю. Теперь и вы тоже это видите.

– Возможно.

– Возможно? Так не пойдет, – возмутилась Антонелла. – Либо да, либо нет.

– Хорошо. Вы не ошибаетесь.

– А вот все остальные с вами бы не согласились. Бабушка считает, что я все выдумываю и что это многое обо мне говорит.

– И что же, по ее мнению, это о вас говорит?

Едва задав вопрос, он понял, что дал маху и переступил границы дозволенного.

– Сейчас это не важно, – ответила Антонелла, – потому что мы правы, а ошибается она.

Адам невольно улыбнулся тому, с какой легкостью она отвела неуместный вопрос и помогла избежать неловкой ситуации, в которую он едва не загнал себя сам. Впрочем, мысли уже скакали вперед, вопросы множились, теснились. Было ли сделано это сознательно? Если да, то почему? Почему убитый горем муж позволил, чтобы его жену представили в образе стыдливой и одновременно капризной богини, некоей девственницы-блудницы?

Вопросы так и роились в голове, когда они зашагали вниз по склону, к спрятавшемуся под разросшимися лаврами гроту.

На темном фоне задней стены статуи казались особенно бледными и напоминали неподвижных призраков. В центре, повернувшись влево, стояла Дафна, застигнутая в момент превращения в лавровое дерево, – пальцы ног уже врастали корнями в землю, кора сковала бедра, из пальцев левой, в отчаянии воздетой к небесам руки вырастали веточки и листочки. Справа от нее застыл тот, от кого убегала нимфа, Аполлон – юный красавец с непременной лирой в руке и луком за широкой спиной. Внизу, под ними, у края большой чаши из пурпурного с белым мрамора, возлежал пожилой бородач. То был речной бог Пеней, отец Дафны.

Сюжет был позаимствован из «Метаморфоз» Овидия: нимфа Дафна убегает от охваченного любовной лихорадкой Аполлона и просит отца превратить ее в лавровое дерево, что тот и делает. Миф как нельзя лучше подходящий для устройства сада – Искусство и Природа соединяются в фигуре Дафны. В документах говорилось, что барельеф с этой же самой сценой можно найти в гроте Дианы на вилле д’ Эсте в Тиволи. Но здесь, в мемориальном саду, миф получал дополнительное звучание, отражая историю Флоры, нимфы, также испытавшей метаморфозу из-за домогательств любвеобильного бога.

Последнее наблюдение принадлежало Антонелле. В документах ни о чем таком не упоминалось, и в голову Адаму ничего подобного не приходило, что служило источником некоторого раздражения и злости на себя самого. Впрочем, досада, как он предполагал, вряд ли могла помешать использовать открытие Антонеллы в будущей курсовой как свое собственное.

Она объяснила, как вода, вытекая из поддерживаемой Пенеем чаши, наполняет мраморный резервуар и изливается в небольшой круглый бассейн в каменном полу. Помещенный в центре углубления барельеф изображал обращенное к небу женское лицо, разверстый рот которого выполнял функцию сточного отверстия. Цветы в спутанных волосах указывали на то, что лик принадлежит именно Флоре. Вся эта композиция, безупречная и по исполнению, и по месту в общей планировке, полностью отвечала главной цели сада. Единственной фальшивой нотой был обломанный рог единорога, опустившегося на колени перед Аполлоном и склонившего голову к мраморной ванне. Вполне типичный мотив для сада того периода. Единорог, окунающий рог в воду, символизировал чистоту источника, питающего сад, а значит, любой мог зачерпнуть пригоршню воды и выпить ее, не опасаясь за свою жизнь. Однако в какой-то момент единорог утратил большую часть рога.

Адам ощупал усеченный обрубок:

– Жаль.

– Да, жаль. Что за единорог без рога?

– Белый конь?

Антонелла улыбнулась:

– Очень несчастный белый конь.

Они вышли из грота и повернули на запад по тропинке, уходящей в вечнозеленый лес, плотно укрывающий стены долины. Деревья защищали от прямых лучей, тень дарила облегчение от зноя, и никто не спешил. Антонелла, как выяснилось, жила на другой стороне долины, в сельском доме, который снимала у своей бабушки. Летом там было восхитительно прохладно, а вот зимой жутко холодно, и, когда вода замерзала, девушка взяла за правило уезжать во Флоренцию, где у ее брата была квартира. Антонелла и Эдоардо были детьми единственной дочери синьоры Доччи, Катерины, женщины, которую профессор Леонард назвал «беспутной». Глядя на свою новую знакомую, уравновешенную и спокойную, Адам никак не мог согласиться с такой характеристикой.

Антонелла объяснила, что ее родители развелись, что мать живет в Риме, а отец в Милане, где занимается каким-то бизнесом весьма сомнительного свойства, обещающим немыслимые дивиденды и неизменно наталкивающимся в последний момент на непреодолимые препятствия. Она рассказывала об этом с мягким юмором.

Они уже миновали первую полянку с ее триадой отдельно стоящих скульптур, представляющих смерть Гиацинта, и приближались к маленькому храму у подножия сада.

– А чем вы занимаетесь? – поинтересовался Адам.

– Я? О, я занимаюсь дизайном одежды. Что, не верите? – Она развела руки, демонстрируя свое простенькое хлопчатобумажное платье.

– Я… да…

Антонелла улыбнулась, и он замолчал.

– Мои платья веселее этого, в них больше цвета. Хотя вообще-то они и не мои. На всем, что я делаю, стоит чужое имя.

– Как так?

– Я работаю в доме моды во Флоренции. Все идет под одной маркой.

– Вас это не беспокоит?

– Какой серьезный вопрос!

– Я серьезный парень.

– Неужели?

– Что, не верите? – Он развел руки. – Все мои друзья отдыхают на пляже. А я здесь, работаю.

– Работы у вас всего-то на две недели. Насколько я поняла, до конца лета на пляж вы еще успеете.

Это означало только одно: полученная от профессора Леонарда информация у синьоры Доччи не задержалась.

– Не верьте.

– Чему?

– Тому, что слышали.

– В том числе и хорошему? – Ее глаза озорно блеснули. – Думаю, бабушке вы понравились.

Может быть, из-за того, что, улыбаясь, она обнажила зубы, ему вдруг пришло в голову, что диагональный шрам у нее на лбу напоминает костный нарост на черепе орангутанга в кабинете.