— Все хорошо, — говорю я. — Вы молодцы, скоро поедем обратно.

Моя кобыла нервничает. Заставляю ее стоять ровно, снимаю с седла фляжку — болтаю. Булькает. Что-то есть. Возвращаюсь. Краем глаза замечаю движение, поворачиваю голову…

Другой бежит к лесу, оглядывается — лицо белое-белое — и снова бежит. Решил податься в бега? Идиот.

Я возвращаюсь. Германец сидит скрюченный. При моем приближении поднимает голову. Меня передергивает. Что я там говорил про бога из машины?

Да уж, «машина» сработала так сработала.

Воробей, думаю я. Все дело в Воробье.

Показываю германцу фляжку. Он смотрит, задирает подбородок. Поднимает руку, движения дерганые, неловкие. Я кидаю фляжку, германец пытается поймать… М-да. Фляжка ударяется в ладонь и отлетает. Катится, вода льется на дорогу… Отлично. Мертвый германец мычит.

Ну что поделаешь.

— Тит! — окликаю центуриона. Он молчит.

Я поднимаю флягу. Сажусь рядом с мертвецом, преодолевая отвращение.

Открываю крышку и подношу ему к губам. Он не может пить. Я лью по чуть-чуть. Варвар фыркает и все равно захлебывается, начинает кашлять. Вода выплескивается ему на синюшную грудь. Бульк. Он пытается взять фляжку сам, я отстраняю его руку. Его пальцы сжимают, словно пытаются ухватить воздух. Еще.

И еще.

Какой упорный варвар, однако. Я всовываю фляжку ему в пальцы — они сжимаются так, что белеют ногти. Варвар медленно подносит фляжку ко рту, начинает пить. Кажется, что с каждым мгновением он действует все уверенней.

Германец допивает воду, обливаясь и кашляя. Голый, весь в синяках и страшный.

И начинает вещать. Я ничего не понимаю.

— Тит, что он говорит… Тит!

Центурион молчит. Я заглядываю ему в лицо. Взгляд стеклянный.

— Старший центурион?

Молчание. Вдалеке грохочет гром.

Ах, так…

— Равняйсь! — ору я так, что у самого закладывает уши. — Смирно!! Равнение на! Орла!

Центурион вздрагивает. По привычке вздергивает голову, ищет глазами золотой символ легиона. И тут понимает. Взгляд становится осмысленным. Центурион моргает.

— Легат, я…

— Сейчас не время извиняться, Тит. Что он говорит?

Варвар снова начинает хрипеть и щелкать. Тит Волтумий слушает. Смотрит на меня и произносит с издевкой:

— Что презирает нас, паршивых толстых римлян.

— Он это уже говорил, — замечаю я. От внезапно нахлынувшей слабости кружится голова. — Это уже скучно… может, пусть лучше споет нам песню, а? Что думаете, центурион?

— Думаю, он не станет. — Центурион вздыхает.

Германец оскаливается — видимо, это усмешка.

— Тогда спросите у него: зачем он убил моего раба?

Тит говорит, потом слушает. Долго.

— У него жуткий выговор. Я понимаю одно словно из трех. В общем… Он не убивал вроде.

В общем, так я и думал. Но переспросить не мешало.

Бледное лицо дергается. Дыхание с хрипом и клекотом выходит из разбитых губ. Мертвец — или уже не мертвец? — говорит и говорит.

— По-настоящему его зовут Эрманн, что значит «храбрый человек», — переводит центурион. — И он всех нас убьет…

Я морщусь. Что мне до его имени? Тем более на суде оно было названо, и не раз. Лучше оно от этого не стало.

— Спроси, что он делал у дома Вара. Только пусть ответит правду.

Тит Волтумий рычит и хрипит. Грубые длинные слова звучат в его варианте звучно, как латынь. Раскатистая звонкая «р» вместо горлового клекота варваров.

Германец смотрит на него, не мигая. Затем, помедлив, начинает выталкивать слова.

Я уже не могу ждать.

— Ну! Что он говорит?!

— Сейчас. — Центурион переспрашивает, мертвый германец — он ведь все-таки мертвый? — отвечает.

— Он хотел купить подарок… для своей невесты. Он собирался жениться.

Я смотрю на синюшное лицо германца. Подарок. Невесте. Ага, как же. Он меня просто растрогал.

— Скажи ему, что он мертвый. А мертвым врать стыдно.

Центурион смотрит на меня. Поднимает брови:

— Вы уверены?

— Скажи ему!

— Хорошо. Как прикажете, легат.

Тит Волтумий начинает говорить. Германец слушает и переспрашивает. Я вижу, как шевелятся его белые, растрескавшиеся, совершенно бескровные губы. Дыхание с сипением вырывается изо рта. Запах разложения и смерти настолько силен, что мне хочется отодвинуться подальше. Но я, наоборот, придвигаюсь ближе.

Зажмуриваюсь.

Запах гниющих роз. Белеющий в полутьме саван брата. Я слышу его смех. Это не может быть, но это так. «Смотри, Гай».

Я с усилием втягиваю сырой воздух, наполненный грозой, и открываю глаза.

Германец продолжает смеяться. Потом говорит. В темноте мелькают остатки его зубов.

— Что он сказал?

— Он говорит, что знает.

— Знает что? — Я смотрю в лицо германца.

— Что он уже мертвый. Вроде так. Некоторые слова мне не совсем понятны… Но, похоже, он успел побывать в подземном мире…

— Где именно?

Тит Волтумий, старший центурион, морщится, словно у него внезапно заболели все зубы.

— По-нашему, это где-то за Ахероном… они называют это Вальхал… или Вальгале… Там ждут воинов. Короче, сложно перевести. Он попал в длинную пещеру, полную рисунков, и видел их бога — Тиваза. Одноглазый бог, самый главный у германцев. Бог сказал ему важное. Он сказал, что…

Центурион замолкает. Ветер треплет ворот его туники. Проклятье, а ведь холодает. Порыв ветра доносит до меня запах дождя. Похоже, там, за лесом, он уже вовсю идет.

Я говорю:

— Ну!

— Что всех нас скоро убьют. В Германии не останется ни одного живого римлянина.

Я смотрю на изуродованное судорогой лицо германца.

— Это правда?

Мертвый германец смеется — словно прекрасно меня понял. Снова начинает говорить. Я слушаю.

— Всех убьют. Мы оскорбили богов, — переводит Тит Волтумий. — Тиваз сказал, что на нас падет гнев богов. Один человек приходил и говорил, что так будет. Это посланец, боги выбрали его. Это особый человек… хм, человек с чужим лицом? Как-то так.

Германец рычит и булькает. Глаза — мертвые — сверкают гневом.

С «чужим лицом»? Это в маске, что ли?

— Римлянам вспорют животы и вытащат кишки, чтобы сжечь на алтаре Тиваза. — Центурион говорит бесстрастно, словно его это не касается. — А римским судьям вырвут их змеиные языки.

Я молча гляжу в глаза варвара. Желтый оскал мертвеца вспыхивает в синеватом свете молний. Я опускаю взгляд и вижу, что из раны германца снова течет кровь. Черная, блестящая. При очередной вспышке молний она кажется желтой.

— Кто его убил? — говорю я. — Я хочу знать. Это он может сказать?

Старший центурион смотрит на меня. Брови заломлены, скорбные складки пролегают от крыльев носа до губ. Он выглядит почти старым. Ему сорок с лишним лет… Тит моргает.

— Хорошо.

Он снова говорит германцу что-то на рычащем, хрипящем, плюющемся языке. Обычно звучный голос Тита звучит глухо, как из-под земли.

Я жду.

«А римским судьям вырвут их змеиные языки…»

Берегись, Ликий Пизон. Смешно.

Поднимается ветер. От треска гнущихся деревьев, бешеного шелеста листьев вокруг такой шум, что я почти не слышу слов. Вспышка молнии раскалывается небо на сотни кусков. Это как засохшая, старая, облупившаяся фреска. Рисунок кровеносных сосудов на плоти черного неба…

Синий — цвет смерти.

— Легат!

— Да, Тит.

Раскаты грома столь оглушительные, что ему приходится кричать.

— Он сказал, что это не так важно! Но это был какой-то германец… херуск или хавк! Он точно не знает. Но самое главное…

— Что?! — Меня качает ветром. Напор воздушной среды (эфира!) настолько сильный, что мне приходится наклонить голову и встать против ветра. Гроза, когда доберется сюда, будет совершенно чудовищной.

— Он говорит… я не знаю, как это…

Вспышка молнии. Раскат грома заглушает слова Тита.

— Что?! — кричу я.

— Неполный человек. Я не знаю, как это перевести…

— Ну!

Германец с усилием поднимает руки и что-то показывает. Из его пробитых запястий сочится темная кровь, капает на землю. Германец делает жест, словно отрубает себе кисть, и смеется.