— По… п-пожалуй, — с трудом выговариваю я это слово. Лицо горит, как обожженное.

— Ты. — Арминий ловит пробегающую мимо рабыню за плечо. — Проводи господина…

Рабыня, невысокая девушка в короткой тунике, кивает. Хорошенькая. Только смотрит не на меня, а на Арминия. Еще бы. Он красавчик, наш варвар. Друг римского на-ро-да.

Черт. Я завидую. Пьяная зависть, вот что это. Я еще не настолько напился, чтобы не понять.

Иду в латерну. Коридор качается, пол пытается ускользнуть. Мне приходится каждым шагом припечатывать его, чтобы сохранить равновесие. Я римский патриций, легат Семнадцатого…

Едва не сношу плечом стойку со светильником. Он звенит, покачиваясь. Я стою, упираясь плечом в стену, — прохлада идет из этой точки, растекается по правой руке. Рабыня заглядывает мне в лицо.

— Господин? Вам плохо?

Где-то слышны звуки совокупления — громкого, бесстыдного. Туника рабыни отходит от шеи, я смотрю в темный проем ворота.

— У меня погиб брат, — говорю я зачем-то. — Вот и все. Все, маленькая красотка.

Я протягиваю руку и обнимаю ее за талию. Притягиваю к себе — она отклоняется, но не делает попыток освободиться. Еще бы. Рабыня должна подчиняться хозяину и его друзьям. А разве я сейчас не друг Вара?! Как все эти громогласные варвары там, в триклинии?

Друг. Конечно, друг.

У нее смешной маленький нос с веснушками. Губы — я наклоняюсь и целую ее — мягкие и вкусные. Она покорно подчиняется, даже когда я забираюсь ладонью ей под тунику. Тело горячее и гладкое — одновременно.

Я нахожу ее маленькую грудь и сжимаю в ладони. Рабыня охает. Она как-то смешно, по-детски, сопит.

— Господин… — шепчет она, пытаясь сдвинуть меня с места, — не здесь… туда…

Я мну ее грудь и чувствую, как злость проходит. Остается только усталость.

Я отпускаю маленькую рабыню и прислоняюсь спиной к стене. Откидываю голову, затылком упираясь в мрамор. Блаженный холод.

— Господин, я вам… — Она чуть не плачет. Не угодила, что-то там еще. Боится.

— Все хорошо, — говорю я. — Как тебя зовут?

— Климентина, — говорит она. — Я… могу…

Я зажмуриваюсь, открываю глаза. Отстраняю ее, сползаю по стене, сажусь на пол. Спину холодит — то что надо. Нет, не совсем…

— Господин… — Рабыня смотрит на меня сверху.

Я беру Климентину за запястье — оно тонкое и горячее — и прикладываю ее ладонь к своему лбу. Закрываю глаза. Прохлада идет от тонких пальцев. Спокойствие.

— Вот так хорошо, — говорю я.

Нет. Не совсем то, понимаю я. Пальцы ее суховатые и горячие, как горящие палочки. Осиновые веточки, почем-то думаю я. Убираю ее ладонь со лба.

— Все. Иди. Мне нужно побыть одному.

— Господин… я…

— Иди, Климентина. Спасибо.

Она кивает и убегает. Еще некоторое время я слышу ее шаги, потом все затихает — и я слышу только пьяные выкрики в триклинии. Вокруг ночь. Дворец Вара. Пол пытается иногда уехать из-под меня, покачивается, как палуба корабля.

Меня никогда не укачивает. Даже в шторм.

Я встаю. Кажется, пора найти латерну.

Когда я возвращаюсь, в триклинии стоит мертвая тишина.

Они стоят напротив — седоволосый уродливый Сегест, царь хаттов, и высокий красивый Арминий, царь херусков. Друзья римского народа, граждане Рима.

Варвары, готовые поубивать друг друга. Варвары, которым даровано римское гражданство.

Это обычный шаг, чтобы принести Pax Romana — Римский мир в завоеванную провинцию.

Сегест кипит от ярости, Арминий спокоен.

— Ты искалечил моего человека, — говорит Сегест медленно.

Глаза его сверкают. Он покачивается, лицо потемнело. Кажется, германский вождь выпил слишком много римского вина.

— Я заплачу виру, — говорит Арминий ровным голосом.

Я снова восхищаюсь царем херусков. Он держится как древние патриции.

— Вира! — с презрением говорит Демериг. — Кому нужна твоя вира! Даруг был воином, теперь он даже задницу подтереть не в состоянии. Ты лишил меня хорошего воина!

Кажется, разговор идет о знакомом мне типе — с которым я едва не схватился на рынке. Что ж… возможно, Арминий, вытаскивая меня из проблем, нашел проблемы для себя.

— Приношу свои извинения. — Голос Арминия по-прежнему ровен.

В Риме бы сказали — прекрасное воспитание. И голос крови, несомненно. Только в этом варваре нет ни капли крови Ромула.

— К Локи твои извинения! — срывается Сегест.

— Ну зачем же так кричать? — холодно спрашивает Арминий. — Я и так прекрасно тебя слышу, благородный Сегест.

Как же они не любят друг друга! Я смотрю на словесную схватку двух варварских царей и икаю. Про… ик!.. клятье. Этого еще не хватало.

Квинтилий Вар поднимается на ложе, делает жест начальнику охраны — пропретору положена центурия личных преторианцев, — тот кивает. Понятно. Исчезает в дверях.

— Ты выскочка, — говорит Сегест на плохой латыни. Он уже взял себя в руки, но в голосе германца дрожит ярость. — Ты всегда протягиваешь руки к тому, что не твое. Думаешь, я не знаю, чем ты занимаешься?

— Правда? — Арминий спокоен. — Что ты имеешь в виду, благородный Сегест?

Действительно, что он имеет в виду? Я задумываюсь.

Его голос ровен и спокоен. И только в слове «благородный» проскальзывает ирония, которую, возможно, противник не заметит. Нет, замечает.

Пока Сегест багровеет и злится, я наливаю себе вина из ближайшего кувшина, как следует разбавляю его водой — она льется мимо, заливает скатерть и стол. Свою салфетку я оставил где-то на ложе. Ну и Тифон с ней.

Поднимаю чашу и пью.

Вино. Засуха в горле такая, словно я по пути в латерну и обратно повторил подвиг греческих наемников из «Анабазиса» — пешком через раскаленную пустыню, с боями и засадами. Когда опускаю кубок, два других германца схватились врукопашную… Арминий и Сегест продолжают стоять, глядя друг на друга.

Хорошо, что перед застольем у варваров забрали оружие.

Слышу голос Вара:

— Прекратить! — и выхожу.

Краем глаза замечаю, как в триклиний вбегают солдаты личной охраны полководца. Пока Вар управляет Германией, он фактически совмещает эти должности — полководца римского войска здесь и губернатора провинции. Германия считается провинцией принцепса — в отличие от сенаторских, где мир царит давно и надежно, принцепс взял под личное управление проблемные земли.

Иду по коридору. Сзади шум и вопли, которые, правда, быстро стихают. В центре атрия бьет фонтан, вода падает в небольшой бассейн. Атриум одной стеной выходит в открытое пространство, в перистиль, окружающий сад. Оттуда тянет сырым запахом земли и густым ароматом цветов.

Туда я не пойду, наверное. Дом Вара огромен. У меня сознание проясняется вспышками. Я слишком много выпил. Слишком много.

Слишком.

В следующее мгновение я умываюсь холодной водой, плещу себе на шею и затылок. Холод освежает. Вода стекает по лицу, капли застревают в бровях. Я отряхиваю руки и смотрюсь в круглое бронзовое зеркало.

Что, Гай Деметрий Целест, тяжко? Из отражения смотрит на меня помятый квирит. Я иду. Проклятье, как здесь все запутанно.

Наверное, я сворачиваю не туда. Это какой-то внутренний сад, другой перистиль, поменьше — колонны другие, из крашеного дерева. В темноте горят светильники у выхода на веранду. Желтые пятна, вокруг которых кружат насекомые. Я сажусь на край бассейна, хлопаю себя по лицу. Вот, зараза, кусачие.

Комары. Сижу в темноте и гляжу наверх. Звезды.

Недалеко от меня белеет в темноте лицо Юноны. Наверное, Юноны. Я не вижу остального тела богини, не вижу, что у статуи в руках, — все выкрашено цветной краской, а в темноте можно разглядеть только кисти рук и лицо — и то только потому, что они светло-розовые. В темноте этот цвет все равно что белый.

Смотрю на богиню. Что, Юнона, поделишься мудростью?

Надо мне меньше пить.

И вдруг слышу, как она смеется. Богиня смеется. На один голос, затем на два. Я зажмуриваюсь, мотаю головой — сплю? Вроде нет. Богиня смеется? Что ж… я смотрю на нее, суровую и страшную в темноте, зеваю. Имеет право.