Население городка увеличивалось не благодаря браку Джозефа с бесплодной Мерси, а благодаря его связям с многочисленными местными индейскими женщинами. Мерси, считая детишек чистыми индейцами, пусть даже светловатыми, утверждала, что Господь проявит Свою силу, разрушив «языческое капище, которое очистит лишь сильный огонь». Как бы в подтверждение ее пророчеств Джозеф умер от сифилиса.

Через много лет один двоюродный брат предсказал, что во время надвигающейся тотальной войны потребуются колоссальные запасы марли. Чарльз Мельник, прапрадед Мориса, сообразил, что в Мерси в избытке имеется рабочая сила для производства бинтов.

Городок Мерси вступил в эпоху индустриализации и оставался звеном в цепочке национальных событии до крушения Советского Союза, после чего Мелвин понял, что нужда в бинтах отпала в связи со всеобщим, пусть даже временным, примирением. Он продал фабрику со всеми потрохами филиппинским дельцам, оставив последний склад региональному торговцу горючим, который тот использовал под хранилище. Город превратился в третьесортный курорт, где открывались массажные салоны, центры реабилитации для алкоголиков и наркоманов, кабинеты для промывания прямой кишки.

– Черт с ним, с городом, – сказал Морис.

– Он гибнет, – сказал Иона. – Точно так же, как твоя семейная жизнь.

Шейла знала, что Морис уже стоит на цыпочках в студии с кистью в руке. Чуяла его за работой, точно сама была краской, в которую окуналась кисть, щекоча кожу.

Если он снова любит меня, то надолго ли это на сей раз продлится? Начнутся ли легкие и крепкие поцелуи, поглощающие объятия и слияния?

Портрет – нечто большее, чем пытается доказать Морис, вроде тех игрушек, которые ей когда-то покупал отец в качестве компенсации за время, посвященное юридической практике.

В пять лет она приказала:

– Больше не надо игрушек. Они мне не нужны. Мне ты нужен.

– Детям нужны игрушки. Поэтому я так усердно работаю.

– Ну, так не работай.

Он по-прежнему приносил игрушки, они по-прежнему исчезали. Накапливались под кроватью, в углах и щелях, наконец, в коробке, которую она затолкала на верхнюю полку шкафа.

Впрочем, отец дал Шейле понять, что у каждого человека имеется свое тайное укрытие. Она научилась скрытно туда проникать, находя его там, впервые, к примеру, увидев у окна в гостиной. Он просто стоял и смотрел.

– Ты чего? – спросила она.

– Хорошо бы, чтоб снег пошел.

Живя с отцом и матерью в Калифорнии, она долго раздумывала над этим ответом.

Игрушки прибывали. Ей хотелось слушать вместе с отцом его любимые джазовые записи, а он вместо этого уносил их к себе в кабинет, закрывал дверь. Музыка пела о том, о чем он никогда не говорил.

Шейле было восемь лет, когда разразился кризис. Шел август, родители неделю не разговаривали друг с другом. Отец все чаще ждал снега. Как будто надеялся, что тучи его выдохнут, словно пляшущие дождевые капли – снежный вздох. Мать все больше времени проводила в саду, резкими рывками выпалывая сорняки.

Однажды за обедом Шейла, наконец, спросила:

– Вы что, развелись?

Отец взглянул на мать и сказал:

– Ну как? Развелись?

Мать немного подумала.

– Нет, конечно. У твоего отца всегда есть надежда. Он до сих пор думает, что пойдет снег, хотя мы уехали из Миннесоты двадцать лет назад.

Через полгода после первого развода они вновь поженились. Отец Шейлы купил жене новое обручальное кольцо. Свадьбу играли на морском берегу, звезды фейерверка застывали при взрыве. Мать надела другое кольцо на палец правой руки.

Вскоре Шейла перестала получать игрушки. Вместо того отец приносил ей джазовые записи. Они обсуждали их по вечерам, она засыпала, а он сидел рядом. Тогда она пришла к заключению, что любовь всегда можно спасти и даже такой глупец, как отец, способен понять, чего нужно детям и женщинам.

Даже такой глупец, как Морис. Будем надеяться, он бессознательно переносит вперед во времени тех, кем они были прежде, и старается замазать краской тех, кем стали. Она сама переменилась – не только по его вине. Никогда не слушает любимую музыку, книг не читает, позволяя дням мелькать, словно она будет жить вечно. Может быть, он пытается написать ту Шейлу, на которой женился, прежде чем ее лицо сморщилось до неузнаваемости.

Она схватила лазерный диск, который еще не слушала, хлопнула дверью, предупреждая, что он не сорвался с крючка, и направилась на встречу с Холли.

Это будет не просто очередной ленч. Будет объявлена новая политика. Прозвучат декларации. Лучшая подруга Холли станет ее льстивым доверенным лицом. Если уж они друг с другом уживаются – Холли ради постоянства Шейлы, Шейла ради вольнолюбия Холли, – возможно, подпишут торговое соглашение.

Холли, как всегда, опаздывала. Шейла никогда не могла никуда опоздать по натуре. В унынии приходила в сплошное уныние. Хотела наказать Холли, но вспомнила, что ее не переделаешь.

Когда Холли наконец явилась, все мужчины в ресторане проводили ее плотоядными взглядами и ухмылками.

– Обязательно надо повсюду расхаживать в этих чулках? – сказала Шейла. – Ты не Марлен Дитрих.

– Может быть, и Марлен. Как Морис? Уже начал писать?

Шейла кивнула. К ним подошел официант. Они с Холли переглянулись, заметив, что молодой мужчина без кольца. Холли закинула ногу на ногу, потянулась вперед, как бы проверяя эффект, производимый чулками.

– Стыд и срам, – сказала Шейла.

– Хороший удар, партнерша. Кстати, вот о чем я хочу спросить. – Она накрыла руку Шейлы ладонью. – Пойдешь со мной на курсы фехтования? ИВКА [10]организует. Я их выбрала исключительно из-за тебя – тебе должно понравиться.

– Ох, Холли, снова курсы?

– Именно то, чем я всегда мечтала заняться. Мужчины в белых костюмах и в масках… М-м-м… Когда ты была старой Шейлой – я имею в виду, молодой, – обязательно бы увлеклась. В последнее время ты стала – как бы лучше выразиться – незаинтересованной.

– Сегодня джаз слушала.

– Ну, видишь? Для вчерашней тебе одной беретки не хватает.

Шейла взглянула на свой живот:

– Не могу стать женщиной, которая прикидывается, будто ей двадцать, когда с тех пор прошло еще двадцать лет.

– А я тебе не позволю стать женщиной, которая прикидывается шестидесятилетней, когда до того еще двадцать лет.

Шейла испустила снежный вздох:

– Мое время почти уж протикало.

– Ты никогда не хотела детей. И слишком молода для климакса. У моей матери он начался в пятьдесят пять.

– А у меня в тридцать восемь. И мне уже почти сорок.

– Ну, я бы на твоем месте тоже детей не хотела, тебя уже есть один с таким мужем. Не волнуйся.

Если с тобой вдруг что-нибудь случится, я присмотрю, чтобы он регулярно принимал ванну. Стану его мачехой.

Шейла вспомнила о задуманной декларации.

– Портрет будет таким, каким я хочу его видеть, а вовсе не таким, как он думает.

– М-м-м, что это я слышу – заявление? Ну, у меня идея. Пойдем к вам и подсмотрим за ним. Поглядим, что выходит.

– Он терпеть не может, когда за ним подсматривают во время работы.

– Разве ты не знаешь, что они обожают маячащую угрозу? Господи, Шейла, ты в парнях сроду не разбиралась, начиная с самого первого. Как его там звали?

– Нат.

Первый парень, который вообще понравился Шейле. Они оба радостно плыли по биологическому Нилу, но ни разу не обменялись друг с другом ни словом. Оба робели; их сходство стало непреодолимым препятствием. Поглядывали друг на друга с разных концов светлых аудиторий, шли друг за другом по коридорам, предвкушая встречу в спортзале, где их сблизит мяч. Но на свету тайные воображаемые отношения таяли, как симпатические чернила.

– Комаришка Нат? – переспросила Холли, когда Шейла призналась в своем стыде и позоре.

– Его так уже не называют. Он прошлым летом на два дюйма вырос.