– Я, пожалуй, возьму стейк.

У меня стейки всегда ассоциировались с особыми случаями, но сегодня был не тот день, чтобы праздновать. Задолго до того, как я понял, что Ханна проиграла битву с раком, она сказала, что не хочет, чтобы после ее ухода я долго предавался скорби. Она хотела, чтобы ее поминки были так же веселы, как ее званые вечера. Но тогда я просто слышать не хотел о ее смерти. К тому времени она подчинилась неизбежному, а я еще сопротивлялся. У меня не хватило храбрости признать поражение.

Официантка взяла заказ. Принесла пиво и удалилась. Я крутил в пальцах бутылочку с янтарным пивом и хмуро смотрел в стол. Сегодня я плохая компания для Ричи.

– Сегодня ровно год, – тихо произнес он.

Я кивнул, подтверждая, что слышал. Но не стал развивать тему.

Я скучаю по ней, – продолжал он.

И опять я кивнул. Хотя воспоминания вызывали боль, тем не менее меня распирало страстное желание говорить о ней без конца. Удержать ее, если не физически, то эмоционально, памятью.

– Трудно поверить, что прошло двенадцать месяцев. – Я и не пытался скрыть печаль в своем голосе.

– Как ты сейчас?

Я пожал плечами. Плохо. Мне плохо, и я просто схожу с ума. Все еще не могу смириться, что это случилось именно с Ханной, такой милой, такой замечательной. Судьба оказалась жестока к ней. И ко мне.

Мы поженились с Ханной, когда я окончил медицинскую школу. Посчитали, что мой интерн при больнице дает возможность нам создать семью уже сейчас. Ханна работала в одном из департаментов регионального отделения сетевых магазинов, делая закупки, и работа ей нравилась. Когда я возвращался домой, вымотанный, выжатый как лимон, она могла меня развлечь рассказами о людях, которых встречала на работе, о забавных происшествиях. Имена я быстро забывал, но человеческие слабости или смешные стороны продолжали жить в памяти. Каждый случай обрастал милыми подробностями и был вполне законченной историей, талантливо исполненной, с добрым юмором. Стоит закрыть глаза, и я могу ясно услышать ее смех. У меня вызывают улыбку воспоминания о первых днях нашей жизни, о тех трудностях, которые мы преодолевали, о тех радостях и счастье, и память об этом поддерживала меня на всем протяжении года без Ханны. В тот день, когда я закончил работу интерна и начал самостоятельную практику в Сиэтле, Ханна выбросила свои противозачаточные таблетки. Мы без конца говорили о детях, о семье, мы оба любили детей. Она хотела троих, я бы удовлетворился двумя. Ханна решила, что лучше нечетное число, и мы решили – троих.

Но она так и не забеременела. Постепенно ею овладевало беспокойство, и я почувствовал, как напряжение перерастает в стресс. После восемнадцати месяцев попыток она решила обратиться к доктору, консультанту по бесплодию, и тут выяснилась причина. Спустя неделю после обращения в клинику Ханне поставили диагноз: четвертая степень рака яичников. К тому времени, когда это обнаружилось, спасти ее уже было невозможно.

Меня не покидало чувство, что я должен был знать, предполагать – что-то не так с Ханной, ведь я врач. Я винил теперь себя за то, что раньше не отправил ее на диагностику. Мне бы обратить внимание на признаки, детали, тогда я, возможно, и догадался бы о причинах ее бесплодия. Но я слишком был занят своей работой, моя голова была забита другими делами. Друзья спорили со мной, например Патрик О’Мэлли, тоже педиатр и мой коллега. Они напоминали мне, как и сама Ханна, что симптомы этого вида не проявляются до самого конца, пока не становится слишком поздно. Я знал об этом тоже, но, виня себя, наказывая себя, испытывал облегчение.

– Помнишь, вы ужинали у нас дома последний раз? Стеф и я принимали вас в тот последний наш вечер, тебя и Ханну? – Голос Ричи опять вывел меня из задумчивости.

Я кивнул. В ту пятницу мы последний раз были в гостях парой. Как раз в тот день мы получили новости, потрясшие нас. Последние тесты показали, что химия мало что изменила и не замедлила процесс болезни.

Расстроенный и подавленный, я хотел отменить ужин у Ричи, но Ханна настояла. Она вошла в их дом с улыбкой, как будто ничего не произошло. Зато я был как комок нервов и с трудом дождался конца. Ханна вела себя как ни в чем не бывало, и если бы я не был в курсе, то никогда бы не догадался.

– Конечно, я помню.

– Так вот, она попросила меня кое-что сделать для нее в тот вечер, – продолжал Ричи.

– Ханна просила тебя? – Пораженный его словами, я поднял голову от своего пива.

Теперь Ричи отвел глаза.

– Пока ты играл в видеоигры с Максом, Ханна поговорила со мной наедине.

Я подвинулся ближе к столу. Громкий звук, рвущийся из телевизора в баре, стал глуше, отдаленнее, каждый мускул в моем теле напрягся, как будто я знал, что скажет Ричи.

– Она сказала мне, что доктора сообщили плохие новости.

Я тупо уставился на пустой стул в другом конце бара.

– В тот вечер я хотел отменить ужин с вами, но Ханна настояла.

– У нее была веская причина, чтобы прийти к нам. Она спокойно объяснила, что надежды больше нет и она скоро умрет.

Я с трудом вынес его слова.

Он тяжело вздохнул:

– Она не боялась смерти, поверь.

– Наверное, потому, что рай и существует для таких, как моя Ханна.

Ричи кивнул, соглашаясь.

– Она смирилась с судьбой задолго до этого. Но Ханна не была фаталисткой, она любила жизнь и хотела жить.

Было время, когда я сомневался в этом.

– Но я умолял ее поехать в Европу, где экспериментируют и добились хороших результатов. Она отказалась.

– Было слишком поздно, – пальцы Ричи стиснули бутылочное горлышко, – но мы этого еще не знали. А она знала.

Да, похоже на Ханну. Не только умница, но и практична во всем. Пока она принимала зло как неизбежное, я цеплялся за каждую соломинку. Я проводил часы, листая последние медицинские журналы, названивая специалистам, ведя поиски онлайн. Но мои сумасшедшие метания и попытки ни к чему не привели. А Ханна достигла черты, от которой нет возврата. Она умерла два месяца спустя.

До сих пор пугает скорость, с которой она угасла. Я тогда еще сердился на нее. Единственный раз за все время нашего брака. Потому что хотел, чтобы она боролась. Я орал. Бесновался и в кровь разбил кулаки о стену.

Ханна осторожно взяла мои окровавленные руки в свои и нежно поцеловала каждый разбитый палец. Но никакая нежность не способна унять ту боль, которую я ощущал от предстоящей утраты.

Официантка принесла еду, но я не мог проглотить ни кусочка, даже если бы от этого зависела моя жизнь. Ричи, вероятно, чувствовал то же самое, потому что в течение нескольких минут не притрагивался к своему стейку.

– Ханна просила передать тебе это, – наконец произнес мой шурин, вынимая из кармана конверт.

– Письмо?

– Она просила подождать, пока не пройдет год. Только тогда, и никак не раньше, я должен был отдать тебе его. Последняя просьба моей сестры.

Я уставился на него, отказываясь верить в то, что услышал. Мы ходили с ним по утрам в гимнастический зал три раза в неделю весь прошедший год, и все эти месяцы он не упомянул о письме сестры!

– В тот вечер я обещал Ханне, что передам тебе письмо через год. Положил в наш сейф и ждал.

Растерянно я взял у него конверт.

Вскоре мы покинули бар. Я не помнил, как доехал до дома. Казалось, я только что был на паркинге в Сиэтле и вот уже сижу в машине перед своим домом.

Войдя в дом, я бросил ключи на кухонную стойку, прошел в гостиную, присел на краешек софы, глядя на конверт. На нем было написано одно слово. Майклу. Я смотрел на свое имя, и сердце сжималось. Казалось, ее любовь, вибрируя, струилась ко мне от этого конверта.

Дрожащей рукой я вскрыл его.

Не знаю, сколько времени я смотрел на письмо, прежде чем набрался храбрости прочитать его. Оно состояло из четырех листов.

Первое, что я заметил, – дата: март, 13-е. Еще одна дата, навсегда выжженная в моей памяти. Это была пятница. День нашей встречи с врачами, когда подтвердился страшный прогноз и мы узнали ужасную новость.