Он принялся листать страницы, время от времени задавая вопросы о какой-нибудь картине или скульптуре. Шебу приятно поразила реакция Конноли на картину под названием «Дурное настроение». Она прочитала ему комментарий — о том, что отношения между изображенными на полотне мужчиной и женщиной остались загадкой, и искусствоведы продолжают гадать, у кого из этих двоих, по замыслу Дега, было дурное настроение.
Конноли еще раз посмотрел на репродукцию и заявил, что никакой загадки нет: сразу понятно — сердится мужик. Склонившись над ним, женщина пытается что-то от него получить, а мужик злится, судя по сгорбленной позе. Под впечатлением от такой глубины мысли Шеба сказала парню, что у него природный дар постигать язык жестов. Когда Конноли ушел, она невольно прыснула со смеху. Вот удивились бы учителя, услышав рассуждения этого отстающегоо Дега!
Со временем визиты Конноли в студию вошли в привычку. Осмелев, он все чаще делился с Шебой размышлениями об искусстве и устройстве мира. Случалось, прерывал разговор о каком-нибудь художнике, чтобы выглянуть в окно и восхититься причудливой формой облака или густо-сиреневым оттенком вечернего неба. А однажды (не обнаружив, должно быть, иного предмета для восторга) даже обратил свое внимание на шторы в классе. Потрогав грубую горчичную ткань, он нашел ее «интересным материалом».
Мне-то очевиден расчет в этих всплесках художественного вдохновения. Нет, я не обвиняю Конноли в цинизме. Парень всего лишь жаждал понравиться Шебе и доставить удовольствие. Ей хотелось видеть в нем ценителя прекрасного, и он вел себя соответственно. Если это цинично — значит, циничен сам процесс ухаживания. Конноли поступал так, как любой другой в похожей ситуации: преподносил товар наивыгоднейшим для клиента образом.
Шеба, однако, этого долго не понимала. Ей не приходило в голову считать тонкие рассуждения Конноли или «страсть» к обжиговой печи притворными. А догадавшись наконец, она была скорее тронута, чем разочарована. Шеба и по сей день яростно отстаивает «острый ум» и «богатую фантазию» Конноли. «Пусть даже он изображал интерес к чему-то его не трогающему, — говорит она. — Это лишь доказывает его завидную общительность». По мнению Шебы, учителя отказывали Конноли в интеллекте, потому что упорно списывали его со счетов как тупицу.
Разумеется, никто не списывал Конноли со счетов, и лучшее тому доказательство — его занятия в группе для отстающих. Никто из нас не впадал в восторг по поводу умственных способностей Конноли, что правда, то правда. Но суть-то в том, что Конноли и впрямь не заслуживает восторгов. Мальчик он самый что ни на есть посредственный, с самыми что ни на есть посредственными мозгами.
Чем же он пронял Шебу? Почему она дошла до такого сумасбродства в оценке его достоинств? Откуда это желание увидеть в нем крошку Хелен Келлер [10]в толпе йеху? Газеты скажут вам, что Шеба была ослеплена страстью: ее влекло к Конноли, и она объяснила это влечение его надуманной гениальностью. Даже если и так, то это далеко не все. Чтобы всецело понять тягу Шебы к Конноли, нужно помнить о разнице в их происхождении. Конноли принадлежал к тому слою общества, представителей которого Шеба почти не знала и, конечно, многого от них не ждала. Собственно, она лишь в нашей школе и столкнулась лицом к лицу с подлинным британским пролетариатом. Все ее знания были почерпнуты из мыльных опер да общения с приходящей прислугой.
Шеба, понятно, с моим мнением не согласится. Лондонская аристократия убеждена, что знает жизнь во всем ее многообразии, и Шеба отнюдь не исключение. Она вскидывается всякий раз, когда я причисляю ее к высшему обществу. «Средний класс, — настаивает Шеба. — В крайнем случае — чуточку выше среднего». Она обожает ходить со мной за покупками на уличный оптовый рынок в Куинстаун. Ей лестно воображать себя аборигеном городских джунглей, когда она пристраивается в хвост очереди из мамаш школьного возраста с полными корзинками быстрорастворимых рожек в форме телепузиков. Но будьте уверены, если одна из этих раньше времени состарившихся девиц вздумает с ней заговорить, Шеба перетрусит до смерти. Шеба никогда не скажет этого вслух и даже самой себе не признается, но рабочий класс в ее глазах выглядит загадочной однородной массой из краснолицых норовистых существ с подорванным пищевыми добавками и алкоголем здоровьем.
Стоит ли удивляться, что Конноли показался ей очаровательным исключением из правила? В целой толпе агрессивных молокососов она встречает юношу, который добивается ее внимания и, открыв рот, внимает ее монологам о великих художниках; который выдает неожиданные aperçus [11]насчет портьер. Представьте, с каким восторженным изумлением вы восприняли бы обезьяну, вышедшую из джунглей, чтобы попросить у вас джина с тоником, и вам станет ясно отношение бедняжки Шебы к Конноли.
Думаю, Конноли отдавал себе в этом отчет. Маловероятно, чтобы он смог выразить словами ту роль, которую в их интрижке играли классовые различия, но антропологизм, лежавший в основе чувств Шебы, юнец наверняка ощущал — в этом я не сомневаюсь. Да не просто ощущал, а еще и подыгрывал ей. Описывая Шебе свое житье, он постарался не пошатнуть ее наивных представлений о нравах работяг. Рассказал, что по праздникам они всей семьей ездят в Эссекс, что мать подрабатывает официанткой на вечеринках, а отец крутит баранку такси, однако запамятовал сообщить об институтском дипломе матери и нешуточном интересе отца к истории, в частности к Гражданской войне в Америке. Всплыв в газетах, эти факты потрясли Шебу. Они настолько противоречат карикатурным образам невежд, которые ей подсовывал Конноли, что Шебе проще отмахиваться от них или считать враньем. В недавнем интервью мать Конноли вспомнила, как ставила своим маленьким детям пластинки с записями «Лебединого озера» и «Пети и волка». Прочитав это откровение, Шеба отшвырнула газету.
— Миссис Конноли лжет! — заявила она. — Пытается изобразить жизнь детей более здоровой и счастливой, чем она была на самом деле. Да ведь отец бьет Стивена! — визжала она. — Он его лупит! Что ж его мать об этом не говорит, а?
Обвинение в побоях основано на рассказе самого Конноли в самом начале дружбы с Шебой. Мне эта история известна в деталях. Шеба не раз ее повторяла, поскольку именно жестокость отца Конноли (подлинная или надуманная) и подтолкнула Шебу к близости с мальчиком. Произошло это незадолго до окончания зимнего семестра. Конноли снова пришел в студию и, глядя в окно на сумеречный школьный двор, заговорил о близком снегопаде.
— Снег нагоняет на отца тоску, — заметил парень. — А когда у него хандра, он злобится и руки распускает.
Не сказать чтобы Шеба была так уж поражена этим признанием. Она ведь видела несколько телевизионных мелодрам о рукоприкладстве в семьях и считала себя знатоком в этой области. Пробормотав пару утешительных слов, Шеба потрепала Конноли по голове. Когда она убрала руку, его волосы поднялись вслед за ладонью. Шеба рассмеялась, пошутив насчет наэлектризованной атмосферы. А Конноли прикрыл глаза и улыбнулся.
— Сделайте так еще раз, мисс.
До этого случая Шеба временами гадала, насколько опытен Конноли в интимной сфере. Сексуальная искушенность десятиклассников школы Сент-Джордж сильно разнится. Кто-то еще хихикает над «древом оргазма» (так называют цикламен за мнимое сходство его аромата с запахом спермы); кто-то треплется о «минетчицах» и рукоблудии. А есть и такие, кто уже приобрел постельный опыт. Не зная наверняка, к которой из категорий относится Конноли, Шеба очень хотела считать его наивным ребенком. Пусть не совсем младенцем, но уж никак не умудренным сексуальным опытом. Однако что-то в улыбке Конноли и тоне, которым он почти потребовал погладить его еще раз, заставило ее изменить свое мнение.
Шеба юнцу отказала, сославшись на поздний час.
— Мне давно пора домой, — заявила она.
Надев пальто и забавную перуанскую шляпу, которую носила той зимой, она заперла студию и в сопровождении Конноли пошла через двор к стоянке. Она пыталась распрощаться, но Конноли не внял ее просьбам и дождался, пока Шеба снимет замок с велосипеда. На улице оба замялись, не зная, что сказать. Шеба вышла из положения, ткнув Конноли в ребра и тут же запрыгнув в седло.
