В конечном же счете потрясает даже не лживость информации, а ханжество. Бог ты мой, что за жестокое ханжество! Я с самого начала понимала, что шуму не оберешься. Я не ждала симпатии к Шебе, но ни на секунду не могла представить столь истерично-фарисейской реакции, столь ликующей ярости. Все эти репортеры пишут о Шебе как дошкольники, впервые столкнувшиеся с сексуальной жизнью родителей. «Низкий» — одно из их любимых словечек. «Нездоровый» — еще одно. Влечение Шебы к мальчику зовется «нездоровым». Ее брак тоже «нездоровый». Добиваясь расположения Шебы, мальчик обнаружил «нездоровый» интерес. Нездоровым объявляется любое проявление сексуальности, не запечатленное на открытках. Любые отношения между полами, выбивающиеся за узкие рамки семейного чтива, эти люди относят к сексуальным извращениям. Считается, что журналисты — народ образованный, верно? Некоторые даже университеты заканчивали. Так откуда подобная ограниченность? Неужто сами они не вожделели никого за границами того возраста, который местные законы и обычаи находят приличным? Неужто за всю жизнь их не посетило влечение, выпадающее из заколдованного круга традиций?
В конце концов, думаю, именно пресса и развела Ричарда с Шебой. Некоторое время после того, как Шебу отпустили на поруки, они еще пытались вместе отражать удары, но атака была слишком мощной — слишком мощной для любой семьи, — чтобы выстоять. Поразительно, что они продержались так долго — учитывая журналистские бдения перед их домом и жуткие заголовки, ежедневно кричащие с газетных листов: «Учительница с блеском проводит уроки секса» или «Педагог развивает сексуальные навыки своего ученика». Шебе как раз предстояло впервые появиться в зале суда, когда Ричард заявил ей, что ее присутствие в доме превращает жизнь детей в пытку. Решив указать жене на дверь, он счел более тактичным сослаться на детей, нежели на собственное отвращение к ее поступку.
Вот тогда-то я и взяла бразды правления в свои руки. Пригласила Шебу на недельку к себе, а когда она договорилась с Эдди, что поживет некоторое время у него, переехала туда вместе с ней. Разве я могла поступить иначе? Бедняжка осталась совсем одна. Предать ее в такой горький период смог бы только абсолютно бесчувственный человек. После еще одного, максимум двух предварительных слушаний дело передадут в Королевский суд, и, признаться, я сомневаюсь, что Шеба справится с этим без чьей-либо поддержки. Ее адвокат сказал, что появления в Королевском суде можно избежать, если Шеба согласится с обвинениями, но она и слышать об этом не желает. «Признать себя виновной? Ни за что, — твердит она. — Никакого насилия не было. Я не сделала ничего плохого».
Оказавшись своего рода временным опекуном Шебы, я неизбежно попала в поле беспощадного внимания репортеров. Похоже, их немало изумляет и коробит тот факт, что благопристойный член общества, немолодая дама с почти сорокалетним педагогическим стажем связалась с такой, как Шеба. Все до единого журналисты, освещавшие этот скандал — все до единого! — с разной степенью остроумия проехались по поводу моей сумочки, абсолютно незатейливого аксессуара с деревянными ручками и двумя вышитыми на боку котятками. Репортерам явно пришлось бы больше по сердцу, если бы я хвасталась внуками в компании дряблых склочниц или просаживала пенсию на бинго. Я же вместо этого возникла в дверях дома богатого банкира в Примроуз-Хилл и принялась защищать сомнительную особу, обвиняемую в сексуальном насилии над ребенком.
Единственное, чем репортеры могут объяснить мою близость со столь порочной личностью, как Шеба, — это моя собственная (пока ими не распознанная) склонность к разврату. За минувшие с ареста Шебы недели мне несколько раз пришлось от ее имени общаться с репортерами, и в итоге я теперь известна читателям «Сан» как «нахальная заступница». (Мои знакомые могут засвидетельствовать, сколь неподходящая это для меня характеристика.) От имени Шебы я выступала в наивной надежде развеять хоть часть ханжеской враждебности общества по отношению к моей подруге и пролить свет на суть ее сложной натуры. Увы, мои усилия не принесли желаемого результата. Слова мои либо намеренно и чудовищно искажались, либо оставались незамеченными в потоках лжи, распространяемой теми людьми, которые Шебу совершенно не знают и, скорее всего, не поняли бы ее, даже если бы познакомились.
В этом кроется главная из причин, побудивших меня, невзирая на риск дальнейшей клеветы, поведать свою версию падения Шебы. Я самонадеянно сочла себя наиболее подходящим человеком для рассказа этой небольшой истории. Более того, отважусь назвать себя единственнымподходящим человеком. Последние полгода мы с Шебой секретничали часами, и уж конечно, ни один из ее друзей и родственников не был так плотно, как я, вовлечен в ее роман с Конноли. Событиям, описываемым мною, я по большей части была свидетельницей лично. Во всех остальных моментах полагаюсь на подробности, рассказанные Шебой. Я не настолько безрассудна, чтобы настаивать на абсолютной безгрешности своей версии скандала; тем не менее я твердо верю, что мой рассказ в значительной степени поможет читателям понять Шебу Харт.
Должна без обиняков признать, что с моральной точки зрения Шеба свое поведение оценивает не вполне справедливо. Даже сейчас она склонна романтизировать связь с этим мальчиком и преуменьшать безответственность — ошибочность — своих действий. Если она о чем и сожалеет, то лишь о том, что история открылась. И все же, как бы ни была Шеба растеряна и сбита с толку, на ее правдивость можно положиться. Даже оспаривая ее интерпретацию некоторых событий, я не вижу причин подвергать сомнению фактическую точность ее рассказов. Скажу больше, я абсолютно уверена — где, когда и как происходили события, связанные с Конноли, Шеба описывала с предельной строгостью.
Скоро шесть, так что времени у меня немного. Через полчаса, от силы час, сюда спустится Шеба. Услышав ее шаги на лестнице, я успею спрятать свои записи. (Шеба пока ничего не знает о моей задумке. Из страха разбередить ее рану я решила сохранить свою затею в тайне, пока не продвинусь чуть дальше.) Пройдет минута-другая, и Шеба, в ночной сорочке и носках, возникнет на пороге гостиной.
Поначалу она всегда очень тиха. Она часто плачет там, наверху. Моя задача — ободрить ее и расшевелить, а потому я стараюсь сохранять присутствие духа. Я расскажу ей какой-нибудь смешной эпизод, случившийся сегодня в супермаркете, или отпущу шпильку в адрес вечно тявкающего соседского пса. Потом начну готовить ужин. Я давно заметила, что на Шебу лучше не давить. Особенно сейчас, когда нервы у нее натянуты до предела и она не приемлет ни малейшего «прессинга». Поэтому я не позову ее с собой, а пойду на кухню сама и примусь за дело, усердно звякая посудой. Шеба какое-то время побродит по гостиной, что-то бормоча себе под нос и переставляя с места на место безделушки, но минут через десять неминуемо сдастся и юркнет на кухню вслед за мной.
Я не готовлю никаких деликатесов. Из Шебы сейчас едок невеликий, а я никогда не была любительницей изысков. В основном мы довольствуемся детскими блюдами. Тосты с жареной фасолью, гренки с сыром, рыбные палочки. Пристроившись у плиты, Шеба обычно наблюдает за моими приготовлениями, пока не встрепенется и не попросит вина. Я пыталась убедить ее повременить со спиртным до ужина, но, не раз столкнувшись с капризами, уступила и теперь просто молча достаю из холодильника пакет и наливаю полбокала. Битва битве рознь — иную стоит и проиграть. Шеба несколько привередлива в отношении вин и беспрестанно пеняет мне на качество выпивки, требуя покупать лучшие марки. Ну хотя бы что-то бутылочное, просит она. Я продолжаю покупать пакеты. У нас сейчас туго с деньгами, да и Шеба, несмотря на свои придирки, без особых проблем расправляется с дешевым вином.
Получив свой бокал, Шеба слегка оживляется и начинает вникать в мои слова. Бывает, даже предлагает помощь, и тогда я прошу ее открыть банку с консервами или натереть сыр. Ну и наконец, она заводит разговор о Конноли — безо всяких вступлений, словно мы и не прекращали о нем беседовать.
