При этих словах Димитрия Муханова быстро оглянулась на Сергея, стоящего у нее за спиной. Новицкий даже не заметил ее взгляда.

В антракте Софья Александровна пригласила его присесть на свободное место рядом.

— Ну как вам Семенова?

— Я больше смотрел на будущего Донского.

— Ах, да сдались вам эти герои! — проговорила она досадливо. — Вы лучше послушайте Ксению. «Под игом у татар мы заняли их нравы, // И пола нашего меж нас ничтожны правы…» Ксению беспокоит, что в России женские голоса теряются среди рева мужских. Вот где сплетается подлинный узел пьесы. Вот в чем суть трагедии.

— Мне показалось, — улыбнулся Сергей, — что центр ее тяжести в споре между князьями Димитрием и Тверским.

— Но ссорятся они из-за женщины.

— Они соревнуются из-за чести. Одному кажется бесчестным отказаться от сговоренной уже невесты, другому, — Новицкий замялся, тщательно подбирая слова… — Другому — отдать любимую женщину человеку, которого та не сможет никогда полюбить.

— А впоследствии, помирившись, начинают перекидывать ее друг другу, как военный трофей. Впрочем, что же я забегаю вперед.

— Я знаю текст Озерова. Читал его и частично слышал в одном нашем театре.

— Озерова ставят в провинции?

— Кусками, или, вернее сказать, отрывками. У нас же нет ни Семеновой, ни Яковлева.

— Он уже далеко не тот, зато она!.. Кажется лучше с каждым сезоном.

— Говорят, что с ней теперь занимается Гнедич.

Новицкий повернулся налево. Облокотившись на барьер ложи, стояли трое молодых людей, которых он уже видел накануне в салоне на Мойке. Преображенец, штатский в пенсне и смуглый, курчавый поэтический юноша. Офицер и вмешался в их разговор с Мухановой.

— Павел Александрович, рада вас видеть. Неужели же вы еще не выучили Димитрия наизусть?!

— Я пришел не к Озерову, но к Семеновой. Заглянул несколько дней назад в ее тетрадку с ролями. Вы же знаете, Гнедич расписывает ей текст, словно по нотам. Мне показалось, что одно ударение выстроено логически верно, но противоречит общему ритму. Хочу проверить свое ощущение. Знаете, там… — он оборвался. — Впрочем, я увлекся.

— Но мы рады видеть увлеченных людей. Впрочем, я хочу познакомить вас. Господа… Новицкий, Грибоедов, Катенин, Пушкин.

Все четверо наклонили головы почти одновременно. Юноша тут же выпрямился, попробовал сдвинуть каблуки с преувеличенным почтением, но неудачно. Поигрывая пальцами с ногтями длинными, словно ястребиные когти, он уставился на белый крест, который, Новицкий чувствовал не глядя, особенно выделялся в петлице черного доломана.

— Бородино? — спросил он. — Тарутино? Красное? Лейпциг?

— Шумла, — коротко ответил Сергей. Мальчик определенно ему не нравился.

— Есть такой город?

— Это в Турции, — объяснил ему штатский. — Там шла война, о которой в Петербурге почти ничего не знают.

— А существует ли то, о чем не знают здесь, в Петербурге? — задиристо вопросил Пушкин.

— Существует, — так же кратко обрезал его Новицкий. — И — очень многое.

— К примеру? — Юноша помрачнел, и глаза у него неприятно блеснули.

— Война, война, Александр! — Грибоедов положил руку ему на плечо. — Где дрался наш новый знакомый александриец. А мы с тобой — нет. Хотя, между прочим, я сам имел честь несколько месяцев носить черный мундир гусарский. Иркутского гусарского.

— Гусар гусару, — поклонился Сергей, решив не доводить дело до ссоры. — Но я вижу, господа, что и в Петербурге есть весьма многое, чего не отыщется в других городах. Замечательные поэты, великие актеры…

— Вы это о Яковлеве? — Мальчик, видимо, тоже обрадовался возможности сменить предмет разговора. — Когда он пьян, он дик, он — чудовище. Когда же трезв, напоминает нам пьяных великих. Выбирайте, каков вам более по вкусу.

— Сегодня? — спросил Сергей.

— Сегодня он стар, — успел ответить ему Катенин. — Однако замены ему я не вижу. Брянский? Может быть, но он холоден и самовлюблен.

— А что же Семенова? — воскликнула Муханова. — Павел Александрович, вы же пришли смотреть на нее. Вот вам мужчины — уверяют, что живут ради женщины, но только отвернувшись, забывают о ней немедленно.

— Что же Семенова? — медленно начал Катенин. — Сегодня она особенно тянет слова. Поет, поет. Но уроки Гнедича определенно пошли ей на пользу. Как она научилась падать с крика до шепота! А потом вдруг неожиданно взлетает вверх. Но я еще хочу послушать четвертое действие, где она пытается примирить Тверского с Димитрием. Помните, конечно же: «О мудрые князья! // Возникшей распри здесь причиной быв несчастной, // Ваш призываю суд…» В этой сцене и должно проявиться особенное умение. Посмотрим, посмотрим, подумаем.

— И напишем! — озорно бросил ему Грибоедов.

— Вам бы все шутить, господа. Что же, написать, пожалуй, и можно, да прочитать будет некому. Мы-то все знаем, а вам, Софья Александровна, и вам, господин ротмистр, сообщу, что год назад было запрещено высказывать любое печатное мнение о членах императорской труппы. Хотят освободить актеров от критики и забывают о нуждах театра. Поставить его в зависимость от одних только зрителей, так он умрет через несколько лет. Пойдем, Александр, занавес уже шевелится. Софья Александровна… господин ротмистр…

Он щелкнул каблуками с естественной легкостью, спутники его раскланялись с Мухановой и Новицким и отправились ближе к креслам. Софья Александровна пристально наблюдала за ними.

— Никогда не могла понять: зачем ему гвардия, когда есть рядом театр? Он пишет, он переводит, он занимается с молодыми актерами. Он живет в зале и за кулисами. К чему еще разводы, маневры, доклады, дежурства?

— Мне показалось, что господин Катенин уделяет слишком много внимания технике.

Новицкий начал было приподниматься, но невольно заговорил; Муханова показала жестом, чтобы он сел и закончил.

— Спектакль дошел только до середины, и для Семеновой пространства было немного, но мне показалось, что она даже не декламирует, а — живет в этом пространстве. Она не актриса, которая играет Ксению. Она и есть уже сама нижегородская княжна, причина раздора среди вождей русских.

— Вы правы. Я одного мнения с вами. Но возможна ли такая жизнь на сцене без определенного рода техники? Без памяти, без жеста, без голоса… Но давайте посмотрим дальше и закончим разговор уже после финала, который, как мы уже знаем, вполне счастливый…

После финала, после победы русского войска, бегства Мамая, смерти Бренского, Темира, Пересвета и Челубея, примирения всех князей и соединения любящих, занавес снова поднялся, и по сцене забегали, завизжали горничные, стряпчие и старухи.

— Пьеса для разъезда карет, — обозначила происходящее Софья Александровна. — Мы с вами можем ее не смотреть. Но и торопиться нам некуда. Перед входом сейчас ужасная толчея. Каждый старается уехать первым. Кучера хлещут бедных лошадей, своих и чужих, кареты бьются, трещат, седоков бросает от стенки до стенки. Чуть подождем и уедем спокойно. А пока я хочу услышать ваше суждение.

Новицкий был готов к такому вопросу и заговорил сразу:

— Игра превосходная, хотя не мне и судить. После провинциальных школ любая столичная кажется натуральной. Что же касается самого Озерова, его недостатки на сцене видятся отчетливей, чем при чтении. Не могу понять, что делает в воинском стане Ксения?

— Не было бы ее, не было бы и пьесы.

— Разве одного побоища у Непрядвы мало для серьезной трагедии?

— В жизни более чем достаточно. На сцене же — слишком мало. В трагедии человеческие чувства сгущаются. В течение двух часов писатель показывает нам ситуацию, которая в обыденной жизни размыта на месяцы, годы, иногда десятилетия. Когда же ему приходится несколько отступить от здравого смысла, мы прощаем его. Ксения любит Димитрия, хочет увидеть его перед жестокой битвой, может, в последний раз. Для того и приезжает к войску.

— И едва не становится причиной его гибели.

— Не она, не княжна, но сумасбродная гордость Тверского князя. Он видит в ней лишь вещь, отданную ему во владение, и не хочет расстаться с ней даже во имя общей победы.