— Ах, нет, нет, я слышала, что они метко стреляют, — опять вмешалась в разговор хозяйка гостиной. — Дмитрий Муханов, еще один ваш дальний родственник, был ранен в руку выше локтя, вернулся в Петербург и потом лечился более месяца.

Новицкий не мог не улыбнуться, вообразив эту страшную рану.

— Дорогая Елизавета Николаевна, Сергей Александрович воевал и с турками, и с французами. Говорили, что он даже атаковал пушки в конном строю. Это правда?

— Правда. Но в строю я был не один. Обыденная ситуация для солдата — идти вместе со всеми.

— Ах, только не скромничайте. Берите пример — с других. Почему вы не носите ордена?

— На фраке они будут смотреться весьма нелепо.

— Так наденьте мундир.

— Я в отставке.

— Вы уверенно защищаетесь с любой стороны. — Софья Александровна поставила чашку и поднялась. — Простите, моя дорогая, я отведу господина Новицкого в сторону. Надеюсь, что, оставшись со мною наедине, он будет менее колок и более откровенен.

Перед ними раздвинулись. Муханова и Новицкий прошли по комнате, остановились в оконной нише.

— Как я устала сегодня, — пожаловалась Софья Александровна, поднося руку к виску. — Сегодня была не моя очередь, но маленькая Гагарина сказалась больной. Знаете, обычные женские… А, впрочем, откуда вам знать, вы не женаты.

Сергей улыбнулся.

— У вас славная улыбка, Новицкий. Словно вы понимаете весь мир, извиняете и — отпускаете идти своим чередом.

— Я не думаю, что мир нуждается в моем прощении. Но хотел бы многое в нем понять.

— Почему начинаются войны?

— Наверное, это тоже. Но главный вопрос, которым я задаюсь уже несколько дней… месяцев… может быть даже лет, — почему ум, красота и женственность так редко соединяются в одном теле?

— Редко, сказали вы? Какая наивность и простосердечие! Никогда, скажу я уверенно. Никогда трем этим свойствам не сойтись вместе.

— Значит, меня обманывают мои глаза и слух.

— Вас обманывает ваш разум, Сергей Александрович. В свою очередь задам вам вопрос, на который сама постоянно ищу ответа: почему мужчины так легко приписывают миловидному личику свойства, извините за каламбур, ему совершенно не свойственные?

— Глаза — зеркало разума.

— Прежде всего, не разума, а души. А потом они, действительно, зеркало. И отражают тот разум, ту душу, что так упорно смотрится в них. Прежде всего это относится к женским органам зрения.

Новицкий снова не смог удержать улыбку.

— Вы прощаете меня, Сергей Александрович?

— Мне кажется, что сегодня я вас понимаю. Вы безмерно устали.

— Как всегда в дни дежурства. Ее величество… впрочем, это уже будет лишнее. Конечно, мы не доехали до Петергофа, конечно, мы остановились у какого-то озера, конечно, наш ангел была, как обычно, мила и сердечна, конечно, нам всем было стыдно за наши земные чувства… По возвращении я готова была вывалиться из кареты, но только представила себе, что нужно подниматься на третий этаж, идти по темному коридору… Знаете, наверху есть такой загончик для фрейлин… И эта пустая комната, и эта нелепая мебель, и заспанная Ульяна, и косолапый Марей вносит свечи, с которых он снимает нагар толстыми пальцами…

Она замолчала. Новицкий боялся пошелохнуться.

— Я вспомнила, что обещала Елизавете Николаевне, велела себе собраться и крикнула кучеру поворачивать. И, конечно же, я хотела узнать, чем закончился ваш визит к Ермолову… Но вы опять улыбаетесь. Я бы хотела увидеть, как вы разозлитесь.

— Это гораздо легче устроить, чем мою встречу с командующим Кавказским корпусом. Заговорите… да хотя бы с тем мальчиком… и вы увидите, как я бываю зол.

— Этот мальчик обещает быть большим поэтом. Говорят, сам Державин отметил его на лицейских экзаменах. Впрочем, сегодня мне не до стихов. Так вы ревнивы? Фу! Во-первых, это мелкое чувство, во-вторых, я не давала вам повода.

— Во-первых, повод не дают, а берут. Во-вторых, злость тоже чаще всего сопутствует слабым. Что же делать — я не так силен, как хотел бы казаться.

Софья Александровна накрыла его руку своей ладонью, и Новицкому сделалось жарко.

— Извините, дорогой мой. Я сегодня устала, расстроена, оттого и кусаюсь, как комнатная собачка. Но что же Ермолов?

Сергей коротко и четко пересказал ей основные узлы разговора с будущими его начальниками. Муханова слушала, внимательно разглядывая его лицо:

— Вы довольны. Я это вижу. Вы рады, что уезжаете, оставляете нас в холодном, недобром городе. Не отрицайте, вы меня разочаруете.

— Сердце мое разорвано надвое.

— Уверена, что вы послушаетесь лучшей его половины. Ах, как бы я хотела вырваться из этого круга! Какое там, должно быть, солнце на вашем Кавказе! Какие белые шапки на острых вершинах! Я видела подобное в Альпах. И, наверное, уже больше никогда не увижу.

— Я бы… Может быть… — забормотал, сбиваясь, Новицкий.

Настал черед Софьи Александровны извинять, улыбаясь:

— Нет, друг мой, и не будем никогда заговаривать о подобном впредь. Вы же только начинаете подъем, вам незачем отягощать руки, спину и совесть… Вы говорите, Рыхлевский согласился взять вас к себе в канцелярию. Он умелый и умный чиновник. Когда-то в самом деле был достаточно известным врачом, но после вдруг перешел в департамент полиции. Балашов, его начальник в прошлом, фигура страшная. Государь порой даже отказывался принимать его с докладами. Сейчас Андрей Иванович перешел к Ермолову. Но значит ли это, что он ушел вовсе от Балашова? Я не уверена.

— А кто такой Чернышев? — вспомнил вдруг Сергей Александрович. — Рыхлевский спросил меня, знакомы ли мы, но я даже не слышал этого имени.

— Ныне генерал-адъютант. Перед самым нашествием Бонапарта был в Париже, откуда ему пришлось уехать быстро и тайно. Говорили, что он выполнял секретные поручения государя. И очень хорошо, что вы незнакомы. На эту сторону жизни нашего государства порядочному человеку лучше и не заглядывать.

Новицкий кивнул, якобы соглашаясь. Но часть его мозга сразу же стала прикидывать, кому же подчиняется Артемий Прокофьевич Георгиадис, а значит, и сам он.

— Сколько же вы еще пробудете в Петербурге?

— Неделю-две, может быть, месяц. Мне могут приказать уехать в любой день.

— Надеюсь, что это будет не завтра. У меня выходной, я хотела бы выспаться, а вечер провести спокойно, разумно и просто. Завтра в Малом театре играют «Дмитрия Донского» Озерова. Вы видели Семенову? Нет?! Вы просто обязаны быть со мной. О билетах не беспокойтесь, мы пройдем в ложу…

Для разговора с Рыхлевским Сергей надел венгерку, на вечер к Елизавете Николаевне поехал во фраке; в театр пришел в доломане гусарского ротмистра. Так, он решил, будет приличнее и уместнее показать свои ордена — Анну, Владимира и, главное, белый Георгиевский крест. Отставленный по болезни, он имел право носить мундир и рассчитал, что нынче как раз случай воспользоваться этой возможностью.

По тверскому и нижегородскому опыту он представлял театр местом почти присутственными удивился, увидев, как вольно бродят в партере молодые нарядные люди. А на сцене появились уже актеры и начали перебрасываться короткими фразами, и кто-то уже вышел вперед, приложил сжатый кулак к груди и начал декламировать нечто торжественное, но совершенно неразличимое в общем шуме.

Софья Александровна его успокоила:

— Французская безделушка, представление для съезда карет, для сбора публики. Вы же понимаете — еще только начало седьмого, зрители не готовы, их надобно подогреть. Подождем, пока появятся наши князья. Не те, что в ложах, а настоящие — из-за кулис…

Спектакль начался с некоторым опозданием, тем не менее по залу бродили опоздавшие к началу молодые люди, переговариваясь едва ли не в голос. Новицкий отвлекался на франтов еще и потому, что поначалу ему не понравились ни новенькие, игрушечные доспехи театральных князей, ни блестящая вычурность их речи, но постепенно он увлекся происходящим на сцене.