— Я поеду не развлекаться.

— Тем более не за этим посылают туда Мадатова. На него возлагают большие надежды. Учитывая его храбрость, распорядительность, владение языками и знание местных обычаев. Но ему придется управлять туземцами, а потому самому быть человеком вполне туземным.

— Но мне же не придется носить эту страшную вуаль до самых колен!

Новицкий с удовольствием еще раз отметил, что, беседуя с Софьей Александровной, ему не приходится тратить лишние слова или фразы.

— Никто не ожидает от вас, что вы будете надевать паранджу или запираться на половине для женщин. Я видел мусульманские порядки в Турции. Но никому не понравится, если женщина, по европейскому обычаю, попробует управлять своим мужем на глазах его подчиненных и подданных.

— Вы думаете, я так глупа?

— Я опасаюсь, что в замужестве вы вдруг почувствуете себя много умнее. Хотя бы собственного супруга.

— Но это нелепо!

— Это прежде всего опасно. Князь вряд ли много бывал в театрах, и сомневаюсь, чтобы он читал что-то кроме устава кавалерийской службы. Он не умеет танцевать вовсе, дурно говорит по-французски, громогласен и порою довольно груб. Зато он бьет ласточек на лету из кавалерийского пистолета, одним ударом сабли может разрубить человека надвое и никогда не ошибается в выборе места и момента атаки.

— Зачем вы говорите мне это, Новицкий?!

— Затем, чтобы вы поняли, с каким человеком сводит вас ныне судьба. Прежде всего он солдат.

— Я это знаю.

— Так не забывайте же в ближайшие годы. Но я чувствую, что начинаю вас утомлять. Не пора ли мне восвояси?

Сергей выглянул из окошка и убедился, что карета только что снова повернула на Мойку.

— Отлично! Еще пара минут, и я возвращаюсь в гостиницу.

Муханова снова взяла его руку:

— Вы же не рассердились, Новицкий? Мы остаемся друзьями? Мы будем видеться далее там, в непонятном и страшном месте?

— Всенепременно, — не слишком искренне ответил Сергей. — При малейшей возможности.

— Вы будете изыскивать их сами или положитесь на меня?

— Я привык полагаться на свои силы, порой на случай. Полагаться на женщин…

— Вам пришлось, когда вы искали ходы к Ермолову.

Карета уже остановилась, Новицкий выскочил на мостовую и собирался откланяться. Но услышав последние слова Мухановой, он задержался:

— Прошу прощения. Я держался чересчур самонадеянно.

— Прощаю охотно. Чувствую, что и сама выглядела нелучшим образом. Трудно оставаться естественной и разумной в такие минуты.

— Нет-нет! Женщина только тогда и бывает собой, когда говорит о собственных чувствах.

— Вы думаете, мы настолько эгоистичны?

— Женщины — лучшая часть человечества, а, следовательно, все человеческие качества присущи им в лучшей мере.

Софья Александровна расхохоталась:

— Я надеюсь, я очень надеюсь, что и тамнам достанет времени и желания пикироваться с подобным же удовольствием.

Новицкий молча поклонился и притворил дверцу. Кучер свистнул, хлопнул легко вожжами. Карета покатилась и свернула налево, по Певческому мосту к Зимнему. Сергей помахал вслед рукой, уверенный, впрочем, что его уже не видят, и направился к входу в трактир.

«Женщины! — усмехался он, подымаясь по лестнице. — Они бы собрали всех встреченных ими мужчин и держали кого в прихожей, кого в гостиной, а кого, на всякий случай, и при двери в спальную…» Он уверял себя, что держался достойно и ловко вышел из сложного и неприятного положения, но при последней мысли у него заныло в левом боку. Привычным движением он сунул ладонь под борт венгерки и потер, но не шрам, оставленный французской картечиной, а чуть выше, где реберные кости надежно, казалось ему, сковали все его чувства…

Два человека вышли из сакли и направились в угол двора. Первый подошел к сараю, толкнул вверх короткий брусок, запиравший створку, и потянул за деревянное же кольцо. Дверь скрипнула и повернулась на колышках.

— Хамзат! — позвал вошедший.

Наверху зашуршало, доски потолка раздвинулись, и вниз спрыгнул еще один мужчина, одетый так же, как и пришельцы. У него тоже поверх бешмета на поясе, плотно охватывавшем узкую талию, висел кинжал.

— Где он? — спросил второй.

Хамзат, чуть прихрамывая, зашел в первый отсек, отогнал в угол заревевшего осла и разбросал грязную солому, закрывавшую каменный пол. Обнажились несколько плотно сбитых досок, закрывавших, очевидно, довольно глубокий провал. В настиле проделано было отверстие, достаточное, чтобы прошло сквозь него ведро.

— Открой!

Слуга разбросал доски, и все трое отшатнулись с омерзением: такой смрад поднялся из ямы, что ощущался даже поверх запахов скота: осла, коровы, быка, двух лошадей, населявших сарай.

— Поднимайте!

Хамзат и первый пришелец принялись за работу, второй, хозяин дома, стал в отдалении.

Мужчины сбросили веревки, Хамзат, обвязав лицо тряпкой, спустился вниз, через несколько минут поднялся, и вдвоем они, не особенно тужась, вытянули наверх фигуру, в которой с некоторым усилием можно было узнать человека.

Нечесаные волосы падали до плеч, закрывая спереди и лоб, и глаза; худые руки висели свободно вдоль тела, едва закрытого обветшавшей одеждой, бывшей когда-то офицерским мундиром. Пленник попробовал что-то вымолвить, но смог издать лишь клокотание, подобное птичьему.

— Выводите! — приказал хозяин и сам поспешил к выходу.

На воздухе пленному сделалось плохо, он ослабел и упал бы, не поддержи его сзади Хамзат. Впрочем, и он, привыкший к любому запаху, воротил лицо и старался дышать в сторону. Второй же слуга, видно, с удовольствием разрубил бы нечистое существо на несколько частей и сбросил в пропасть, открывавшуюся сразу же за каменным забором, ограничившим двор.

— Сбейте с него железо, оботрите травой и посадите в седло. Нас уже ждут.

Минут через двадцать небольшая партия в полтора десятка конных стала небыстро спускаться под гору. Русский ехал в конце ее, привязанный к лошади. Глаза его были завязаны, и двое наездников охраняли его с боков.

Постепенно к офицеру стало возвращаться сознание. Он слышал, как ступают копыта по твердой земле, чувствовал, как сгибаются ветки, уступая его плечу, ощущал ветер, время от времени освежавший горящую кожу. Только ехавшие рядом молчали.

— Куда? — спросил русский; за месяцы плена он выучил несколько слов на языке хозяев.

Ему никто не ответил. Он стиснул зубы и выпрямился в седле. Значит — не удалось. Следовательно — сегодня его казнят. Привезут на большую поляну, привяжут к дереву, и каждый, кто будет проходить мимо, станет колоть его острием кинжала. Быстро, больно, но так, чтобы жертва еще жила, дышала, мучилась и кричала. Но это удовольствие он своим мучителям не доставит. Сколько дней он терпел существование в смрадной, тесной, холодной яме. Сможет, наверное, вытерпеть и несколько часов до смерти.

Ехали долго, то спускаясь, то поднимаясь, и только по движениям лошадиной спины офицер догадывался, насколько крут оказывался очередной склон. Он напрягал последние силы, стараясь сидеть ровно, но все равно, голова его то и дело клонилась вперед и вниз, едва не утыкаясь в лошадиную гриву. Почувствовав жесткий волос, майор выпрямлялся, но через четверть часа ослабевшие от бездействия мышцы отказывались подчиняться воле.

Вдруг остановились. Несколько рук вцепились в локти пленного, сняли с седла, поставили на землю. Под ногами была не трава, но утоптанная земля. Его отпустили. Он услышал гортанный вскрик, и десятки подков ударились в сторону, откуда они приехали. Он ничего не понимал, напряг связанные за спиной руки, но безуспешно. И вдруг услышал новые громкие голоса.

— Швецов! — закричали ему, казалось, прямо в ухо. — Павел! Ну наконец-то!

Повязку сорвали, кто-то, забежав за спину, разрезал ножом веревки. Прямо перед собой он увидел смеющееся, счастливое лицо брата. Они стояли прямо на дороге, подходившей к опушке леса. За спиной Петра майор разглядел остановившуюся колонну: две егерские роты и два орудия в середине. Он открыл рот, чтобы вздохнуть, и вдруг засмеялся страшным, визгливым смехом, сел, почти рухнув, и стал колотить по тощим бедрам исхудавшими кулачками…