— Болота здесь, ваше сиятельство. — Чернявский подъехал к Мадатову ближе и говорил вполголоса. — Вы таких, должно быть, еще не видели.

— Под Петербургом случалось.

— Да, там, я слышал, тоже места не сухие. Но здесь — дивизию затянет, и концов даже не сыщешь. Ни штыка, ни сабельки, ни хвоста конского не найдешь.

Валериан с интересом и невольным отвращением посмотрел, куда показывал плетью Фома. Далеко-далеко на север тянулись заросли мелких, белесоватых сосенок, тощих березок; треть из них высохшие, остальные чахли и готовились умереть рядом с соседками. Кочковатую землю покрывали трава и мох, когда-то зеленые, а теперь побуревшие после октябрьских утренников. Пахло прелью, отравой, предательством, гибелью. Страшно было подумать, что кто-либо может решиться ступить на зыбкую эту поверхность.

— Здесь еще ништо, держит. Коню, конечно, никак, а человек прошагает. А дальше, должно быть, трясина. Ковер травяной вершка два с половиной, и вода — темная, холодная, а под ней топь. — Унтер-офицер Тарашкевич держался с другого бока батальонного командира и решился заговорить сам, видя, с каким любопытством слушает полковник пояснения Фомы Ивановича.

— Ты здешний? — спросил Мадатов, оглянув светлого Тарашкевича, у которого даже брови были белесы.

— Чуть подалее, у Мстиславля. Там тоже болота знатные.

Едущий первым гусар поднял руку, все замолчали и остановили коней.

— Река, ваше превосходительство. Дальше пешим бы надо.

Втроем они прокрались к берегу, стараясь ступать неслышно, осторожно раздвигая кусты, ежась, когда с не облетевших еще листьев падали за шиворот крупные холодные капли. Березина здесь была поуже, но текла так же неспешно. Льдины тянулись одна за другой по черной воде, слегка поворачиваясь, когда течение вдруг подталкивало их к берегу. На той стороне также стоял высокий густой кустарник, за ним над цветными шатрами берез, осин, ясеней то и дело возвышались зеленые пирамиды огромных елей. «Десятое ноября, — вспомнил Валериан сегодняшнюю дату, — недолго осталось лесу красоваться и шелестеть на ветру».

— Чуть прибавит морозцу, и станет река крепко-накрепко, — ответил его мыслям и Тарашкевич.

— А болота, — обернулся Валериан, — болота тоже замерзнут?

— Это уж нет, — покачал головой Тарашкевич. — Такого мороза, чтобы топи наши схватились, еще не придумано…

Через два часа Мадатов уже сидел в палатке Ланского.

— Реку французы перейти, пожалуй, способны, — докладывал он свои соображения генералу, Приовскому, трем штабам, адъютанту Новицкому. — Река неширокая — саженей всего пятьдесят, и течет очень неторопливо. Местами просто стоит. Должно быть, и неглубокая, но дно, верно, топкое, как берега. Конница перейдет, пехоту надо перевозить.

Ланской хмыкнул:

— Да, это тебе не Болгария летом. Сейчас мокрым не повоюешь.

— Да, стало быть, больших сил неприятеля нам на этом берегу ожидать не приходится.

Валериану показалось, что в голосе командира мелькнуло легкое сожаление. Но, скорее всего, он ослышался. Слишком опытен был Ланской, чтобы нарываться на лишнюю, тем более неравную стычку.

— Что за дороги? — спросил Приовский.

— Узкие и сырые. Можно сказать — тропинки. Много гатей. Но и там бревна давно погнили. Фома с Тарашкевичем проехали по одной, говорят, что пехота пройдет, а коннице только гуськом и одним лишь шагом.

— Повозки, стало быть, и вовсе завязнут, — отметил Новицкий; он сидел рядом с картой, сбоку от Ланского и делал пометки на бумажных листах.

— Да, об артиллерии речь не идет, — согласился Валериан. — Если же вдруг решатся, начнут мостить, так нашумят, что мы успеем и подготовиться.

— Стало быть, так! — подытожил разговоры Ланской. — Сильной диверсии с севера нам опасаться нечего. С юга же… если и могли переправиться, давно бы уже стояли. Впрочем, туда драгуны арзамасские поедут, им и решать. Мы же завтра идем следом за егерями и, как только Земцов расшумится, тут же рысью выдвигаемся к тем дорожкам, которые сегодня наш князь осматривал. Все свободны…

В шесть утра уже слегка развиднелось, ровно настолько, чтобы выдвигающиеся из леса колонны могли сохранить верное направление. Приданные ему полки Земцов отправил к редутам: четырнадцатый на правый, тридцать восьмой к левому. Свой же седьмой повел кратчайшим путем к земляному валу, ретраншементу. Здесь он видел у противника слабое место, здесь генерал хотел пробить неожиданным ударом оборону тет-де-пона, смять, отбросить занявшую его пехоту и очистить дорогу к мосту.

Он понимал, что поляки успели подготовить мост к пожару, но надеялся, что они будут оттягивать взрыв до последней минуты. Эта переправа была крайне нужна отступающей армии Наполеона, именно сюда император вел свои поредевшие корпуса и дивизии, надеясь еще более оторваться здесь от Кутузова и уйти в Варшавское великое герцогство. Сам бы Земцов стоял в этом положении насмерть, того же он ожидал от Домбровского.

Андрей Летошнев шел в середине полковой колонны. Он всего несколько дней как принял роту после гибели прежнего командира, поймавшего грудью две пули при штурме Минска. Андрей был молод, только через месяц ему должно было исполниться двадцать, и все еще не верил, что солдаты станут подчиняться ему так же охотно и быстро, как бравому и сильному капитану Ельцову. Он опасался, что после стычки с гусарами егеря, и так старшие его возрастом, смотрят теперь на своего поручика как на мальчишку, которым помыкает любой посторонний, даже младший по званию.

Андрей примирился с гусарским корнетом, потому что этого хотели от него генерал Земцов и полковник Мадатов, командующий полком и бывший командир той самой роты седьмого егерского, которую вел сейчас Летошнев. Но, вспоминая сцену в усадебке, где наглые кавалеристы вытолкали взашей пятьдесят рядовых первой роты, он ощущал, что кровь приливает к щекам, вискам, как и несколько дней назад при виде наглого мальчишки в черном ментике, расшитом желтыми кручеными шнурами. Кажется, вспомнил он, они называются бранденбуры.

Летошнев решил, что при первой же возможности найдет корнета Замятнина и потребует от него наивысшего удовлетворения. Посмотрит: так ли уверенно держится этот гусар под пистолетом, как в седле своего жеребца? Так ли храбр этот мальчик, когда за его спиной не маячат еще два эскадрона?.. Про себя же Андрей решил, что больше никому не позволит сдвинуть его с занятой точки: ни командиру, ни офицеру соседней части, ни, тем более, неприятелю.

От этих мыслей ему даже сделалось если не жарко, то, по крайней мере, тепло. Колонна повернула, оставляя возвышенность справа, и подошвы сапог уже не стучали по наезженной десятками тысяч повозок дороге, а шаркали по траве, прибитой ноябрьским морозцем. Рано выпал первый снег в этом году, вспомнил Андрей, еще двенадцатого сентября вдруг забелела долина, по которой они выдвигались к Волыни, где их армию ждала Третья западная генерала Тормасова. Тем вечером он помогал солдатам рыть землянки, накатывать крыши из срубленных в соседнем лесу стволов. Им с капитаном солдаты даже умудрились выложить какую-никакую, но печку, а сами согревались у громадных костров.

Он поймал глазом сигнал передних и сам поднял руку, предупреждая своих — «Стоять!» Люди остановились почти бесшумно, да кому там было теперь шуметь! В роте его теперь едва хватало рядовых на три взвода. Едва ли не половина выбыла, пока они шли с Дуная, брали Брест, Слоним, Минск. Кто убит, кто ранен, кто не выдержал напряженного, полуголодного марша. И полк теперь, даже вытянувшись узкой змеей, едва ли превосходил длиной один из своих батальонов, каким тот был в Яссах, в начале лета.

Справа, из-за холма, выдвинулась темная масса, четырнадцатый егерский тоже подошел к месту, назначенному ему диспозицией. Тридцать восьмого Андрей не увидел, но, как понимал, и не должен был. Тот шел много левее, скрываясь в лощине, прорезавшей поляну между лесом и укреплением. Овраг тянулся под углом к берегу и мог подвести атакующих почти к самому редуту. Командуй обороной тет-де-пона Летошнев, он оставил бы там секрет, но разведчики, он знал, доложили вчера, что путь совершенно свободен.