Полковник Шарль Дюбуа не торопился атаковать. Его кирасиры двинулись с места шагом, чтобы сберечь лошадиные силы. Шагом, потом рысью, потом галопом и — карьер уже перед самым столкновением, до которого, впрочем, в кавалерийских схватках дело доходит далеко не всегда. Кому-то не хватает упорства, он начинает притормаживать, заворачивать, уходить. Потом, впрочем, оторвавшись, может и перестроиться, наскочить снова, и тогда уже увлекшемуся противнику приходиться спасаться… Так может повториться несколько раз в одном только сражении.

Но сегодня полковник был уверен, что никаких конных игр не будет. Во-первых, не много было места для маневра, во-вторых, слишком уж решительно были настроены гусары противника. Дюбуа и усмехался, наблюдая, как тщательно строит своих солдатиков незнакомый ему офицер, и восхищался его несомненной храбростью. Любому человеку было бы достаточно увидеть рядом с одним из его кирасир гусара любой европейской армии, и он сразу бы понял, на кого нужно ставить в бою. Полковник был уверен, что одним ударом сомнет русских, потом погонит их к реке, к городу, загонит в болотистые луга, чтобы не мешали работать двум ротам конной артиллерии, выдвигающейся ему вслед.

В то же время он не мог избавиться от сочувствия русскому командиру, обрекающему себя и своих гусар на неизбежное поражение и вероятную гибель. Прежде всего потому, что на месте русского сам бы поступил точно так же, бросив свой полк в самоубийственную атаку.

Он зачарованно смотрел, как противник приближается, сжирая секунду за секундой, метр за метром. Черные всадники славно смотрелись на белом поле, присыпанном за ночь легким снежком.

— Bravo! — сказал он себе и, приглядевшись, повторил уже громче: — Bravo!..

— Mon colonel! — крикнул ему, улыбаясь, державшийся рядом полковой адъютант и показал в сторону русских, перешедших уже на рысь: — Mais ils attaquent! [17]

Дюбуа встряхнулся и взмахнул палашом:

— Vive l'empereur! [18]

И несколько сот охрипших, простуженных глоток ответили ему, сплетаясь в грозном согласном хоре:

— Vive l'empereur!

— Ура-а-а! — взорвались неуклонно спешащие навстречу гусары.

И лишь тут французский полковник понял, что, хотя русский командир успел опередить его на несколько только секунд, несколько десятков метров, но его полк успел набрать силу, энергию, мощь…

Валериан и не ждал, что французы повернут, однако надеялся, что ему удастся пробиться сквозь синие шеренги и добраться до артиллерии. «Пушки! — вспомнился ему голос Ланского, там, два года назад под Шумлой. — Помни, Мадатов, главное для тебя — пушки!..»

Еще до столкновения он начал смещаться вправо, рассчитывая, что, пока идет рубка в центре и слева, свободным флангом он сумеет пронизать неглубокий фронт кирасир.

Первых французов сумели вынести из седел пикинеры, а дальше уже и они схватились за сабли. Полторы тысячи конных, сбившись в кучу на небольшом участке убитой копытами и морозом земли, вертелись в седлах, рубили, кололи друг друга, увечили, убивали… Валериан отбил укол палашом, сам бросил саблю вверх, чтобы достать неприятеля поверх кирасы. Не попал, отмахнулся еще от одного, развернулся, рубанул вслед проскочившему мимо и со свирепой радостью понял, что на этот раз не промахнулся…

Проб поднялся на дыбы, захрапел, завизжал, замолотил бешено передними копытами. Валериан поднял саблю, рассчитывая ударить, когда жеребец опустится на землю, сложив два движения вместе. Но конь вдруг взвизгнул, жалобно, беспомощно и стал заваливаться на бок. Мадатов успел выдернуть ногу из стремени, откатился в сторону и тут же стал на ноги. Брюхо несчастного Проба разошлось, будто бы треснув от напряжения, и оттуда выползали бурые куски мяса. Жеребец кричал от боли, дрожал огромным, изуродованным телом, отчаянно бил копытами. Валериан упал на колени, схватил коня за горячую морду, все еще не веря, что друг его умирает.

— Князь! — услышал он вопль над головой. — Берегитесь!

Он откачнулся, вскочил, вскинул саблю, отражая удар. Палаш скользнул по клинку, ушел в сторону, рванув за собой ментик. Валериан шатнулся и тут же увидел, как в грудь ему несется оружие другого француза. За несколько вершков остановилось и — обвалилось на землю вместе с рукой хозяина.

— Ваше сиятельство! Быстрее в седло!

Чернявский успел остановить удар кирасира, скинуть раненого на землю и теперь подводил чужого коня своему командиру. Валериан схватился за повод.

— Спасибо, Фома! Проб, видишь сам… Ах, как жалко!

Фома, засмотревшийся на полковника, вдруг приподнялся, развел руками, мол, что ждете, ваше превосходительство? И ошеломленный Валериан увидел, как из груди поручика вылезло острие палаша. Треугольный кусок закаленной стали, окрасившийся красным, словно бы злобный, дразнящий его язык.

— Фома! — охнул Мадатов. — Фома!

Он зарычал в ярости, скользнул вдоль лошадиного бока и ударил саблей вверх, так, чтобы клинок вошел под кирасу. Вопля француза он не слышал, увидел лишь, как тот падает головой вниз, рядом с заколотым им Чернявским.

Валериан взметнулся в седло и кинулся назад, выбираясь из схватки. Снегирев и Бутович скакали рядом с ним, трубач Павловский, юнкер со знаменем, кажется, уже не тот, что был перед атакой, несколько эскадронов тянулись следом. Только прорвавшись на свободное место, он заставил французскую лошадь развернуться почти на месте. Пока офицеры строили гусар в колонну, Мадатов оглядел мельком поле.

Первый натиск гусар был весьма удачен. Они застали противника еще на его половине, и кирасирам попросту не хватало места, чтобы отодвинуться и набрать снова скорость. Да еще им мешали орудия, неразумно приблизившиеся к месту схватки. Слишком уж были уверены французы, что разом сомнут гусар, и торопились поставить батареи к мосту. Все это было на руку александрийцам. Но преимущество надо было развивать, и немедленно.

— Гусары! — крикнул Мадатов. — За мной!

Теперь ему уже не нужно было подыскивать слова, отбирать звучные и горящие. Он знал, что самых простых хватит, чтобы люди пошли за ним не раздумывая. «Пушки, Мадатов, пушки» — снова услышал он голос Ланского, будто бы мертвый генерал скакал по-прежнему рядом. И сам взревел, перекрывая лязг, топот и вопли:

— Пушки! Пробиваемся к пушкам. Вдоль их левого фланга. Рубить прислугу нещадно. Трубач, поход! С места — марш-марш!

Рябой Павловский поднес трубу к губам, но, только успел выдуть первые ноты, как вдруг взмахнул руками, выронил инструмент и опрокинулся навзничь на круп лошади. Но гусары уже слышали сигнал и рванулись вперед, снова торопясь в схватку, понеслись узкой плотной колонной, словно брошенное с силой копье. И на острие набиравшего скорость снаряда, отчаянно понукая чужую лошадь, скакал новый командир александрийцев, полковник, князь Валериан Мадатов…

Часам к четырем пополудни практически весь корпус Ланжерона переправился через реку. Дюжина орудий, поставленных у моста, пристреляли все открытые места, так что французы и не пытались приблизиться к мосту. Саперы сидели под последним пролетом и ждали только команды на взрыв. На левом берегу оставались лишь батальон егерей седьмого егерского да остатки александрийцев, отходивших от места, где они последние два с половиной часа крутились в жестокой схватке с кирасирами Дюбуа.

Если бы не своевременная помощь Земцова, полк мог погибнуть до последнего человека. Генерал, только обойдя город и узнав о тяжелом деле, затеянном кавалеристами Ланского, кинулся туда с половиной своих людей, успел построить каре и остановить кирасир, начавших уже теснить черных гусар. А затем и александрийцы, передохнув и перестроившись, ударили снова, сбили французскую конницу и добрались все-таки до орудий. Иначе бы те расстреляли егерей картечью без особых усилий.

Но при последнем натиске Петр Артемьевич получил две пули — одну в плечо, другую в колено. Его унесли, один батальон отошел с генералом, второй оставался пока с той стороны, готовый, впрочем, в любую минуту отступать перекатом, держа противника на расстоянии залпами цепей и плутонгов.