Мануэль ушел к себе за сигаретами и коньяком. Вернулся он босым и в пижамных брюках. Мануэль уселся на диван, а я осталась в постели, закутанная в одеяло.

— Я тут подумал о фотографии комнаты на третьем этаже, — проговорил он, выпуская колечки дыма. — Все это очень странно. Раньше в этой комнате никогда не бывали посторонние. Ты первая. Потому меня так заинтересовало твое наблюдение. Когда видишь что-нибудь изо дня в день, перестаешь замечать очевидные вещи. Помнишь, я рассказывал о бесследно исчезнувшем ларце Хуаны? Подростком я несколько раз тайком виделся с матерью. Она рассказала мне, что Хуана вовсе не была безумна, что этому есть доказательство. Неопровержимое доказательство, которое моя семья скрывает ото всех. Кажется, речь шла о каких-то документах. С ложью и тайнами всегда так получается. Сначала ты хранишь секрет просто так, потом тебе становится стыдно признаться, что у тебя есть секрет. Мама сравнивала тайну доказательства с моим рождением. И то и другое было семейной тайной. Я до тринадцати лет считал, что Агеда усыновила меня, забрав из какой-то нищей семьи. Пока она сама не призналась, что моя настоящая мать — ее сестра. Уже после смерти деда. — Мануэль глотнул коньяку.

Я не знала, что сказать. Сердце ныло от жалости к Мануэлю.

— У тебя странная семья. Хотя, наверное, все семьи странные и у всех есть свои секреты.

— Ларец, о котором я говорил, пропал через восемь дней после смерти Хуаны. Вышел ужасный скандал, такой, что папский нунций издал буллу, грозившую отречением за укрывательство или уничтожение ларца. А моим предкам и так было отчего бояться Божьей кары. Кто знает! Возможно, я все это выдумал и никакого ларца не существует, но он предел моих исследовательских мечтаний. Я часто представляю, как нахожу его, открываю, читаю бумаги, которые в нем хранятся.

— И что это за бумаги?

— Дневники, донесения, письма. Я воображаю, будто прочел все, что мы с тобой напридумывали. Что Хуана сама записала свою историю, и она ждет своего часа, чтобы стать самой веской уликой на суде истории.

Спустившись к завтраку, я не обнаружила ни Мануэля, ни Агеды, только их чашки в раковине. Было поздно, почти одиннадцать. Испугавшись, что меня снова заперли, я толкнула дверь в сад, и она, к моему облегчению, распахнулась. Соседи могли увидеть меня из окон, но на дворе светило солнышко, и мне захотелось немного подышать свежим воздухом. Как была, в тапочках и фланелевом халате, я сбежала по ступенькам на тропинку, ведущую к каштану.

Было холодно, но солнце светило нестерпимо ярко, и по синему небу плыли нарядные белые облака. Я торопливо прошлась до колодца, озираясь, словно сбежавшая узница. На обратном пути я столкнулась с Мануэлем. Он схватил меня за руки.

— Ты простудишься, — сказал он резко.

— Ничего подобного, — отрезала я. — Небольшая прогулка еще никому не повредила.

— Это не игрушки, Лусия. У тети не должно быть неприятностей из-за нас. Она так много для нас сделала, а мы можем ее подвести.

Я промолчала. Мануэль явно преувеличивал, но я все равно почувствовала себя виноватой. Наполнив чайник водой, я поставила его на огонь.

— Мне очень жаль, Мануэль. Этого больше не повторится.

— Оденься и приходи в библиотеку.

Что и говорить, Мануэль умело давал мне понять, что я просто-напросто маленькая дурочка. Ему хватало жеста или интонации, чтобы напомнить о существовавшей между нами дистанции. Потом он без предупреждения вновь становился приветливым и ласковым. Иногда наше отчуждение затягивалось, и я спрашивала себя, уж не жалеет ли он о нашей встрече. Раньше мы встречались только по выходным, и перемены в настроении Мануэля были не так заметны, но теперь, когда мы жили под одной крышей и он явно был хозяином положения, мне все чаще становилось не по себе.

Я умылась, оделась и, робея, поднялась в библиотеку. Там я снова стала Хуаной, на этот раз узницей Тордесильяса.

Четырнадцатого февраля тысяча пятьсот девятого года за три часа до рассвета меня разбудил зычный голос отца. Властный и суровый, как в худшие времена моего детства, он заставил меня подняться с постели и объявил, что я переезжаю в Тордесильяс.

Моему удивлению не было предела. А кто не удивился бы, если бы его вырвали из объятий крепкого предутреннего сна и велели тотчас отправляться в дорогу? Спросонья я решила, что приключился мор или какой-нибудь мятеж. Тревожась за Каталину и радуясь тому, что, возможно, увижу сына, я прошла по комнатам, в которых молча суетились слуги, завязывая в узлы утварь, одежду и гобелены.

Во дворе, окруженный факельщиками и священниками, уже стоял катафалк с гробом Филиппа. Донья Мария де Ульоа с заспанными глазами держала на руках плачущую Каталину. Я взяла у служанки девочку и вместе с ней уселась верхом на жеребца по кличке Галан. Через несколько минут наша длинная процессия, возглавляемая королем, двинулась в путь. Жители городка вышли проститься со мной, накинув плащи на ночные сорочки. Мы медленно двигались по сухой кастильской равнине, останавливаясь на привалы в темных сосновых перелесках. Над нами кружили стаи птиц, издалека долетало пение вод Дуэро. Я запомнила изящный силуэт монастыря Санта-Клара, возникший по правую руку от нас, когда мы переправлялись по каменному мосту, чтобы попасть в Тордесильяс. До того как в нем поселились монахини, это здание было королевским дворцом. Его построил Альфонсо XI в честь победы при Саладо. Педро Жестокий провел в нем немало счастливых дней с Марией Падильей. После смерти Марии король приказал их дочери Беатрис постричься в монахини. Мы с Филиппом посещали этот монастырь во время первого визита в Испанию. Оказавшись под позолоченными сводами мудехарской часовни, Филипп признал, что ни одна фламандская церковь не сможет тягаться с ней. Ни он, ни я еще не знали, что в этой часовне целых шестнадцать лет будет покоиться его прах.

Слева, за городской стеной, виднелся шпиль церкви Святого Антолина и соединявшая ее с дворцом галерея, ведущая к величавому донжону с конической крышей. Отсюда река казалась громадной зеленой змеей, которая лениво ползла между поросшими тростником берегами. На дальних башнях сидели аисты; их гнезда, напоминавшие серые мотки шерсти, непостижимым образом сохраняли равновесие на остроконечных куполах.

Жители города недоверчиво глядели на нашу процессию, появление которой могло означать большие перемены в их собственной жизни. Я растерянно приветствовала толпу. Замок Тордесильяс был среднего размера. Во времена короля Энрике он наверняка был образцом уюта и роскоши, но теперь выглядел совсем заброшенным. Воспоминание о том, как мы приезжали сюда с Филиппом, заставило сердце сжаться от боли. Просторные залы были пустыми и печальными. Я и представить не могла, что здесь мы найдем свое последнее пристанище. Тогда мне казалось, что это очередной привал, и не более того. Накануне отец объяснил, что крошечный Аркос больше не мог снабжать мой двор.

Первым делом мы установили гроб с телом Филиппа в часовне монастыря Санта-Клара. Монахинь, судя по всему, предупредили о нашем появлении: настоятельница встречала нас на пороге, а затворницы с любопытством глядели сквозь прутья решетки. Когда гроб внесли в неф часовни, я приказала зажечь свечи и села в изголовье умершего. Каталина и Фердинанд дремали, растянувшись на церковных скамьях. «Жди здесь», — велел отец и удалился, оставив меня на попечении Марии де Ульоа. В дороге я страшно устала, но радость встречи с Фердинандом придавала мне сил, заглушала тревогу и боль. Пока дети были со мной, я могла вынести все, что угодно. Тордесильяс находился поблизости от Вальядолида, и из него могла бы получиться неплохая резиденция. Я задремала под заупокойные молитвы и монастырский хор, распевавший Dies Irae. Мне грезились долгие дни в Тордесильясе, похожие один на другой, но я еще не знала, что моим разъездам по Испании и вообще земным странствиям пришел конец.