Город Тортолес, расположенный в провинции Бургос, значительно больше подходил для встречи короля Арагона. Мой отец, в отличие от меня, был весьма привередлив.
Мы не виделись более четырех лет. Должна признаться, что первым чувством, испытанным мной во время долгожданной встречи, была вовсе не дочерняя нежность, а удивление оттого, с какой поспешностью мои верные слуги перешли к Фердинанду. В конце концов со мной остались лишь несколько фрейлин. Оставалось только признать свое поражение. Я дала себе слово держаться с королем отчужденно и холодно, не забывать, что теперь я ему ровня. Бедная глупышка Хуана! Я совсем позабыла о способности отца утолять мою боль одним взглядом. Я приблизилась к нему и откинула с лица черную вдовью вуаль. Отец внезапно опустился передо мной на колени и припал губами к моей руке. Я упала в дорожную пыль рядом с ним, изнывая от любви и раскаяния. В объятиях разрешились все мои сомнения. Все сделалось простым и ясным. Мне вспомнились слова из Писания: «Да пребудет воля твоя на земле и на небесах». Да пребудет воля моего отца. Я наконец смогу отдохнуть.
В тот же день я сознательно и по доброй воле передала отцу права регентства. Погостив немного в Санта-Мария-дель-Кампо, я решила перебраться в Вилья-де-Аркос, в двух лигах от Бургоса. Отец хотел, чтобы я поселилась в самом Бургосе, но мне было невмоготу оставаться в городе, в котором умер Филипп.
В Вилья-де-Аркос в мое распоряжение предоставили епископский дворец, красивое строгое здание, соединявшееся галереей с церковью, в нефе которой установили гроб с прахом Филиппа. К дворцу примыкали три особняка, в которых разместилась свита Каталины, младшего Фердинанда и моя собственная.
Маленький Фердинанд вернулся ко мне сразу после смерти своего отца. Мальчика привез из Симанкаса его воспитатель, славный Педро Нуньес де Гусман. Прежде я не догадывалась, каким любящим и преданным может быть малыш четырех лет от роду. Фердинанд не только узнал во мне свою мать, но и помог мне вновь почувствовать себя любимой и нужной. Когда я ласкала крошку Каталину, сын тоже спешил приласкаться ко мне, и я обнимала его с легким сердцем, зная, что горести последних месяцев не отравят молока, наполнявшего мои груди. Фердинанд оказался на редкость смышленым мальчиком, и я не могла нарадоваться его успехам. Он бойко говорил, бегло читал и знал на память много стихов из «Песни о моем Сиде» [19]. По ночам я брала Каталину и Фердинанда к себе в постель, и кошмары обходили меня стороной. Раньше я мало занималась детьми, но теперь бескорыстная привязанность сына и удивительное тепло, исходившее от тельца Каталины, дарили мне море любви и радости, в которых я так нуждалась; они стали соломинкой, за которую я ухватилась в надежде спастись. Я дала себе слово, что стану настоящей матерью и никогда не расстанусь со своими детьми.
Прожив в Вилья-де-Аркос восемнадцать месяцев, я поняла, что моя боль постепенно стихает. Мы с Филиппом наконец простились, и он побрел по окруженной мглой дороге смерти, а я потянулась обратно.
Ко мне посватался английский король Генрих VII, тот самый, что тайком приезжал посмотреть на меня в Портсмут. Я не приняла его предложения всерьез, но оно показалось мне лестным. Когда мы с фрейлинами, смеясь, обсуждали перспективы нового брака, я снова почувствовала себя юной девушкой — красивой и талантливой, храброй и беззаботной.
Весной тысяча пятьсот восьмого года, когда уже близились теплые летние деньки и я предвкушала конные прогулки по кастильским полям, мое счастье рассыпалось, словно песчаный замок. Отец повел войска в Кордову, чтобы покарать мятежных андалусцев, и забрал с собой Фердинанда.
Король опасался, что в его отсутствие знать попытается лишить престола Карла, который оставался во Фландрии, в пользу Фердинанда, казавшегося им большим испанцем. На самом деле отец хотел не только защитить права старшего внука, но и обезопасить самого себя от выступлений феодалов, которые мечтали отобрать у него кастильское регентство и уже пытались осуществить свои планы сразу после смерти Филиппа.
Я не хотела расставаться с сыном. Мне была невыносима сама мысль о том, что он, как и я, вырастет рабом чужого властолюбия. Я просила и требовала, кричала и плакала, пыталась спрятать мальчика в своих покоях, вела себя так, как любая самка, у которой отнимают детеныша. Фердинанда силой вырвали у меня из рук, не слушая моих стонов и судорожных рыданий ребенка.
Сына увезли в Аркос, а я, бесчувственная от горя, заперлась в своей спальне, перестала есть и мыться. Я снова нашла убежище в единственной неприступной крепости — крепости моего собственного тела.
— Послушай, Лусия, что пишет епископ Малаги Фердинанду Католику: «…после отъезда Вашего величества королева пребывает в удрученном состоянии духа, хотя ни один человек не обидел ее ни словом, ни делом. Осмелюсь сообщить, что с тех самых пор она не сменила ни платья, ни рубашки, ни разу не умыла лица. Она спит на полу и ест на полу, без скатерти. И вот уже который день не ходит к мессе…»
— Я очень хорошо себе все это представляю, до горечи во рту, — проговорила я. — Бедная женщина.
— Вернувшись из Андалусии, король приказал «уговорами, лаской, а если понадобится, угрозами» увезти Хуану из Вилья-де-Аркос. Ее силой переправили в замок Тордесильяс. Фердинанд лично проследил, чтобы королеву, Каталину и тело Филиппа благополучно доставили на новое место. В наши дни сказали бы, что он совершил государственный переворот.
— Но зачем? — простонала я. — Ведь она ему покорилась.
— Хуана покорилась, но не была сломлена. А у Фердинанда было немало врагов среди кастильской знати. Он боялся, что они втянут королеву в свой заговор, используя разногласия между отцом и дочерью. Боялся, что Хуана начнет действовать сама, чтобы отомстить за разлуку с сыном. Боялся, что Максимилиан предложит ей стать регентшей при малолетнем Карле. Оставлять ее было слишком рискованно. А Фердинанд не любил рисковать, он должен был твердо знать, что Хуана не представляет никакой угрозы. Безумие оказалось отличным предлогом. По крайней мере, Филиппу оно послужило верой и правдой.
— Но ты ведь не будешь отрицать, что поведение Хуаны и вправду было не совсем обычным: и в любви к Филиппу, и в отношениях с отцом, и в привычке замыкаться в себе определенно есть что-то болезненное.
Мануэль вскинул бровь, словно не ожидал услышать от меня такое. Он наклонился в кресле, сцепив на колене длинные пальцы, и снова стал похож на прежнего Мануэля, с которым я познакомилась во дворце.
— «Любовь — это странное слово». Хуана осталась совсем одна. Ее отец был весьма могущественным человеком. Такое случается до сих пор. Вспомни о наших с тобой семьях: моя мать умерла в гостинице, в полном одиночестве. Твоя погибла из-за любви и увлекла за собой мужа. — Мануэль встал и принялся расхаживать перед камином. — Дед с бабкой жестоко обошлись с моей матерью, когда она посмела влюбиться в человека без роду без племени. В определенном смысле они ее убили. В этом мире самое страшное зло нам причиняют те, кого мы любим. Вот откуда берутся преступления страсти и любовное безумие. Тот, кто нас любит, сам дает нам колчан со стрелами и рисует у себя на груди мишень. Предполагается, что существует некий пакт о ненападении, но стоит только его нарушить… начинается резня.
— Откуда ты знаешь? — спросила я с долей сарказма.
— Я историк, — парировал Мануэль. — Фердинанд в пятьдесят три года женился на Жермене де Фуа, племяннице французского короля, которой было всего семнадцать. Он так сильно хотел сына, что буквально загнал себя, словно жеребца. Любовь, нелюбовь… что лежит в основе всех исторических событий от падения Трои до учреждения англиканской церкви? А в том, что современники не понимали Хуану, нет ничего удивительного. В этом смысле она была очень современной, самостоятельной личностью. И то, что другие считали ее погибелью, позволило ей так долго выживать в Тордесильясе.
