В ласках мужа стала проскальзывать немыслимая прежде грубость, которую я поначалу принимала за ненасытность изголодавшегося любовника. Но, как бы яростно ни набрасывались мы друг на друга, совокупления не приносили былого наслаждения, оставляя нас разочарованными и злыми.
Что бы ни говорил Филипп, пропасть между мной и Фландрией была глубока, как никогда. Уже в первые недели в Куденберге, когда жизнь двора вошла в привычную колею, я явственно ощутила разлитое в воздухе напряжение. Не успевала я выйти из комнаты, как фрейлины принимались шептаться у меня за спиной. Каждое произнесенное мной слово толковалось превратно. Я никому не доверяла, и мне никто не доверял.
Мне казалось, будто виски сдавил тяжелый железный обруч. По утрам я с трудом могла встать с постели. Головная боль и тошнота терзали меня часами. Встревоженный моим состоянием мажордом предложил пригласить Теодора Лейдена, знаменитого лекаря, турка по рождению.
Филипп опять назвал бы меня фантазеркой, но, едва лекарь переступил порог, в моих покоях стало светлее, будто в комнату вошел не человек, а летнее утро. Лейден был среднего роста, стройный и гибкий, с большими прекрасными глазами. Лицо его обрамляли волнистые черные волосы, борода и усы были аккуратно расчесаны, в ухе сверкала золотая серьга. В больших ладонях Лейдена с тонкими чувствительными пальцами и длинными ногтями было что-то зловещее, но мелодичный голос успокаивал и располагал к себе. Ко мне Лейден обращался учтиво, но без подобострастия. Едва взглянув мне в глаза, он, казалось, понял, что творится в моей душе. В манерах лекаря не было ни тени плотского желания или корысти. Он оказался поистине самоотверженным человеком. Визиты Лейдена не только облегчали мою боль, но и смиряли на время бушевавший в душе ураган. По ночам мне чудился плач маленького Фердинанда. Спросонок я отправлялась искать его по комнатам дворца, воображая, что нахожусь в одном из замков своих родителей. В присутствии Филиппа я старалась не показывать тоску по сыну. Мне не хотелось лишний раз напоминать об обстоятельствах своего отъезда из Испании. Мне и так пришлось выслушать немало упреков за то, что я «бросила» сына. В ответ я заявила, что это он, Филипп, бросил нас с Фердинандом. Тем более что воспитанием моих старших детей занималась его сестра Маргарита. У Фердинанда по крайней мере был шанс научиться говорить по-испански.
Тоска по сыну, враждебность фламандского двора, смешки и сплетни фрейлин, грубая страсть Филиппа, воспоминания о полных гнева глазах матери, отсутствие верной Беатрис погрузили меня в пучину беспросветного одиночества. Спасти меня мог только Теодор и волшебные отвары из ароматных трав, которые он мне готовил. От них я погружалась в блаженный полусон, боль отступала, и на смену ей приходили светлые видения прошлого. Я слышала смех брата Хуана, играла со своим мулом Саритой, обнимала кормилицу. Я возвращалась в дни младенчества моих детей, когда мы с ними еще были единым целым, и они любили меня, не опасаясь, что я снова исчезну.
Я пребывала в сладкой полудреме дни напролет, наблюдая жизнь двора сквозь пелену густого тумана, будто смотрела скучный спектакль с бездарными актерами. Я чувствовала себя вольной пташкой, которая порхает над лугом. Но поблизости кружило воронье. В один прекрасный вечер меня навестил Педро Мученик, чтобы передать письмо от моего друга гуманиста Эразма Роттердамского и заодно сообщить мне на ушко то, о чем давно говорил весь двор: в мое отсутствие Филипп, не удовлетворяясь продажной любовью, неосторожно завел интрижку с одной из моих нынешних фрейлин. Священник считал такое поведение недопустимым. Пока был жив Буслейден, ему удавалось держать Филиппа в узде. Теперь мне предстояло позаботиться о себе самой: нельзя было допустить, чтобы неверность эрцгерцога лишила его супругу уважения подданных. Пусть фламандцы видят, что мы, испанцы, не станем мириться с их пороками.
Слова священника обожгли меня, как укус скорпиона. Слезы кололи мне веки, словно осколки стекла, удары сердца глухо отдавались в висках. Собственное тело перестало подчиняться мне, превратившись в воплощенный гнев, голый гнев без кожи и крови. Я долго не могла пошевелиться. Только теперь мне стало ясно, отчего придворные многозначительно замолкают в моем присутствии. Я догадывалась, о ком говорит Педро. Рыжая кошечка с прозрачной кожей, веснушками на спине и порочным треугольным личиком. Что нашел в ней Филипп? Как он мог променять меня на нее? Побочные сыновья моего отца служили в дворцовой страже; их происхождение было главной загадкой моего детства. Мысль о рыжем ребенке, похожем на наших детей, была отвратительна до тошноты.
На прощание Педро Мученик пожелал мне благоразумия.
Я позвала Теодора и рассказала ему обо всем. «Вас слишком долго не было», — покачал головой лекарь. Я понимала, что потребности плоти не всегда связаны с любовью, и знала, что требовать от Филиппа целомудрия бесполезно. Конечно, мне хотелось бы, чтобы муж желал только меня, но мужчинам нужно, чтобы кто-то согревал их простыни холодными ночами.
«Это очень мудрое наблюдение, — похвалил меня Теодор. — А значит, и переживать не о чем». И он улыбнулся мне грустной улыбкой человека, сознающего неизбежность зла и готового с ним примириться. Я принялась рассеянно бродить по своим покоям. Как часто мои фрейлины коротали здесь время за болтовней и вышиванием, и моя соперница сидела напротив меня под окном на заваленном пунцовыми подушками диване со спинкой в виде башни. Теодор посоветовал мне держать себя в руках, не забывать о том, что я королева. Нам с Филиппом предстояло объясниться.
Объяснение состоялось той же ночью. Не знаю, откуда у меня взялись силы устоять на ногах, хотя стены спальни кружились у меня перед глазами и все вокруг застилала свинцовая пелена. Филипп глядел на меня, лежа на кровати. Я расхаживала по комнате, сложив руки на груди и глядя себе под ноги. Я так волновалась, так боялась, что муж не станет меня слушать, что не позволила ему раскрыть рта. Я сама рассказала о том, что произошло, сама нашла оправдания его измене, сама предложила примирение. Когда я легла, Филипп кинулся целовать меня, вознося хвалы моей мудрости. Он клялся мне в любви, жаловался, что не смог вынести одиночества. «Мы больше никогда не расстанемся, — заявил Филипп. — Ты моя единственная любовь. Ты мой смертельный недуг».
В ту ночь в особняке маркизов Денья в квартале Саламанка Мануэль говорил со мной о ревности. Я, совершенно голая, лежала ничком, а он кончиком пальца чертил на моей спине таинственные знаки. Должно быть, ревность Хуаны была сродни тому, что чувствовала моя мать: Мануэль верно заметил, что мы бессильны перед изменой так же, как перед смертью. Любовь стирает все границы, рассуждал он. Влюбленные соединяются не только телами, но и душами. Человеческое «я» не герметично, его легко разрушить. Любовь похожа на троянского коня: вечером мы радуемся чудесному подарку, а наутро узнаем, что в город проник враг.
Убедившись в неверности мужа, Хуана тут же позабыла обо всех своих благих намерениях. Принцесса никак не желала успокоиться. Она, не смыкая глаз, охраняла свою любовь от ночных татей, вновь и вновь проделывала дыры в боках деревянного коня, дабы убедиться, что внутри нет вражеских воинов. Моя мать вела себя точно так же.
— Оставайся как есть. Не надо одеваться. Эту часть истории тебе лучше выслушать нагой. Бесстыдной. Как Хуана.
Изобличенный в измене Филипп старался вести себя как примерный супруг и засыпал меня дорогими подарками. Он преподнес мне чудесный молитвенник Гримальди, обтянутый алым бархатом, с иллюстрациями самого великого Давида. Миниатюры были восхитительны. На некоторых были изображены мы с Филиппом. «Кто осмелится?» — спрашивал Филипп. «Я осмелюсь!» — отвечала я. Это была наша свадьба; мы осмелились навеки соединить свои судьбы.
Возможно, моя собственная судьба была бы ко мне более благосклонна, если бы я сумела закрыть глаза на поведение мужа, как это сделала моя мать. Но, в отличие от матери, я никогда не хотела быть королевой и не была готова к такому самопожертвованию. Теодор продолжал потчевать меня травяными отварами, но я к ним почти не притрагивалась. Рыжая соперница не шла у меня из головы. Каждый вечер я заставляла фрейлин отправляться на прогулки верхом, чтобы вновь и вновь внимательно ее рассматривать. Она была на удивление хорошенькой. Ее кожа поросла нежным пушком, отливавшим золотом на закатном солнце. Прекрасные густые локоны ниспадали по спине до самой талии. До меня дошли слухи, что именно эта рыжая грива свела с ума моего супруга. Вышивая, я представляла, как стану выдирать ее волосок за волоском. А моя соперница сидела, скромно потупив взор, старательно водила иголкой по ткани, а когда я отвлекалась, обменивалась с товарками ядовитыми смешками. Отвергнутая женщина не стала бы так смеяться, и фрейлины не вели бы себя столь дерзко. Прислушиваясь к их болтовне, я забывала о вышивании и колола пальцы. Однажды вечером, когда мы, по обыкновению, шили, беседуя о судьбе Неаполя, я краем глаза заметила, что рыжая украдкой достала что-то из выреза платья, с лукавой улыбкой продемонстрировала подругам и спрятала обратно. Молниеносный жест ускользнул бы от кого угодно, но не от такого стража, как я. Прежде чем мой здравый смысл успел вмешаться, я вскочила на ноги и подбежала к любовнице Филиппа, кокетливо свернувшейся среди шелковых подушек. Она отпрянула, защищая грудь, но я оказалась проворнее. Я бросилась на соперницу, словно сокол на голубку, повалила ее на пол, надавила коленом на грудь. Не слушая криков остальных дам, я с треском разорвала лиф ее платья и достала клочок бумаги. Рыжая с жалобным писком закрывала лицо, в которое я собиралась вцепиться ногтями. Мадам де Галлевин и Анна де Бьямонте схватили меня за плечи и оттащили от поверженной соперницы. Сжимая записку в руке, я велела всем убираться. Фрейлины, включая испанок и бедную мадам де Галлевин, поспешно удалились, напуганные моими воплями.
